2. «Меня хватило бы на все живое…» Меня хватило бы на все живое — И на растения, и на людей, В то время умиравших где-то рядом И где-то на другом конце земли В страданиях немыслимых, как Марсий, С которого содрали кожу. Я бы Ничуть не стал, отдав им жизнь, бедней Ни жизнью, ни самим собой, ни кровью, Но сам я стал как Марсий. Долго жил Среди живых, и сам я стал как Марсий. 3. «Бывает, в летнюю жару лежишь…» Бывает, в летнюю жару лежишь И смотришь в небо, и горячий воздух Качается, как люлька, над тобой, И вдруг находишь странный угол чувств: Есть в этой люльке щель, и сквозь нее Проходит холод запредельный, будто Какая-то иголка ледяная… 4. «Как дерево с подмытого обрыва…» Как дерево с подмытого обрыва, Разбрызгивая землю над собой, Обрушивается корнями вверх, И быстрина перебирает ветви, Так мой двойник по быстрине иной Из будущего в прошлое уходит. Вослед себе я с высоты смотрю И за сердце хватаюсь. Кто мне дал Трепещущие ветви, мощный ствол И слабые, беспомощные корни? Тлетворна смерть, но жизнь еще тлетворней, И необуздан жизни произвол. Уходишь, Лазарь? Что же, уходи! Еще горит полнеба за спиною. Нет больше связи меж тобой и мною. Спи, жизнелюбец! Руки на груди Сложи и спи! 5. «Приди, возьми, мне ничего не надо…» Приди, возьми, мне ничего не надо, Люблю — отдам и не люблю — отдам. Я заменить хочу тебя, но если Я говорю, что перейду в тебя, Не верь мне, бедное дитя, я лгу… О, эти руки с пальцами, как лозы, Открытые и влажные глаза, И раковины маленьких ушей, Как блюдца, полные любовной песни, И крылья, ветром выгнутые круто… Не верь мне, бедное дитя, я лгу, Я буду порываться, как казнимый, Но не могу я через отчужденье Переступить, и не могу твоим Крылом плеснуть, и не могу мизинцем Твоим коснуться глаз твоих, глазами Твоими посмотреть. Ты во сто крат Сильней меня, ты — песня о себе, А я — наместник дерева и неба И осужден твоим судом за песню. Предупреждение Еще в скорлупе мы висим на хвощах, Мы — ранняя проба природы, У нас еще кровь не красна, и в хрящях Шумят силурийские воды, Еще мы в пещере костра не зажгли И мамонтов не рисовали, Ни белого неба, ни черной земли Богами еще не назвали. А мы уже в горле у мира стоим И бомбою мстим водородной Еще не рожденным потомкам своим За собственный грех первородный. Ну что ж, златоверхие башни смахнем, Развеем число Галилея И Моцарта флейту продуем огнем, От первого тлена хмелея. Нам снится немая, как камень, земля И небо, нагое без птицы, И море без рыбы и без корабля, Сухие, пустые глазницы. Зуммер
Я бессмертен, пока я не умер, И для тех, кто еще не рожден, Разрываю пространство, как зуммер Телефона грядущих времен. Так последний связист под обстрелом, От большого пути в стороне, Прикрывает расстрелянным телом Ящик свой на солдатском ремне. На снегу в затвердевшей шинели, Кулаки к подбородку прижав, Он лежит, как дитя в колыбели, Правотой несравненною прав. Где когда-то с боями прошли мы От большого пути в стороне, Разбегается неповторимый Терпкий звук на широкой волне. Это старая честь боевая Говорит: — Я земля. Я земля, — Под землей провода расправляя И корнями овсов шевеля. III «Снова я на чужом языке…» Снова я на чужом языке Пересуды какие-то слышу, — То ли это плоты на реке, То ли падают листья на крышу. Осень, видно, и впрямь хороша. То ли это она колобродит, То ли злая живая душа Разговоры с собою заводит, То ли сам я к себе не привык… Плыть бы мне до чужих понизовий, Петь бы мне, как поет плотовщик, — Побольней, потемней, победовей, На плоту натянуть дождевик, Петь бы, шапку надвинув на брови, Как поет на реке плотовщик О своей невозвратной любови. «Вечерний, сизокрылый…» Вечерний, сизокрылый, Благословенный свет! Я словно из могилы Смотрю тебе вослед. Благодарю за каждый Глоток воды живой, В часы последней жажды Подаренный тобой. За каждое движенье Твоих прохладных рук, За то, что утешенья Не нахожу вокруг. За то, что ты надежды Уводишь, уходя, И ткань твоей одежды Из ветра и дождя. |
