Глаза всех в зале обратились к источнику света, хотя наверняка это будет им стоить зрения или даже разума. Заслоняясь от сияния руками, следя за ним в мерцающих отражениях, уцелевшие воины наблюдали нечто одновременно великолепное и ужасное: мучительную смерть и жестокое рождение, слившиеся воедино.

Из центра свечения доносились крики, и страшнее этих криков не было ничего. В них слышались утрата, боль, отчаяние и сожаление о том, что забыто навсегда. Пертурабо казалось, что дьявольские интонации страдания в этих воплях говорят о страхе новорожденного, покидающего утробу матери, об ужасе перед неведомым, наполненным болью миром — и одновременно о желании исследовать этот мир. Такой же восторг испытывает резчик плоти, не знающий иных законов своего искусства кроме того, что работой своей он возвысится.

Когда вопль боли и восторга достиг предела, за которым уже не мог продолжаться, свет начал раскрываться — словно лепестки ночного цветка или светящаяся куколка, выпускающая наружу метаморфическое создание. В центре свечения парило некое существо, и Пертурабо не сразу осознал, насколько невероятно то, что он видит.

Это был Фулгрим — обнаженный в первозданной чистоте, стершей с тела вульгарные рисунки, которыми он уродовал свою плоть, и сделавшей его столь же совершенным, каким его когда-то создал Император. При виде Фениксийца даже величайшим скульпторам пришлось бы отбросить свои инструменты, ибо они не смогли бы изваять ничего столь же прекрасного.

От ран, нанесенных Эйдолоном, не осталось и следа; когда Фулгрим опустил руки, в глазах его блестели отсветы давно погибших миров. Он запрокинул голову, и миллионы камней-душ, поднявшихся вслед за ним из центра планеты, раскололись с оглушительным треском. Исчезая, они жертвовали свою энергию свету, многократно усиливая его, так что вокруг Фулгрима образовалась мерцающая серебряная паутина.

— Я — шепот бога, который варп превратил в крик!

Спина Фулгрима выгнулась, и кости лопнули с громким хрустом. Плоть, недавно казавшаяся столь совершенной, стала текучей и изменчивой; тело его постоянно меняло очертания, словно невидимый гончар обрабатывал его как глину на своем круге. Ноги Фулгрима, вытянутые, как у Витрувианского человека, удлинились и срослись в змеиный хвост, а кожа стала толще и покрылась чешуей, образовавшей сегменты хитиновой брони.

Пертурабо шагнул вперед, к этому существу, рожденному ценой жизни Фулгрима, с отчаянием подозревая, что это и есть его брат.

— Фулгрим, нет… — проговорил он, но изменить что-либо было уже невозможно.

На всей этой планете мертвецов — брошенной планете, после звездного катаклизма лишь надеявшейся, что ее создатели когда-нибудь вернутся за останками своих предков — каждый камень душ, заключенный в могилу или скульптуру, закричал от ужаса. Жизнь, спрятанную внутри эти камней, пожирало божество, чей голод утолить невозможно.

Та, Что Жаждет…

Подношение и жертва, угощение и топливо, и еще многое другое — вот что Фулгрим отдавал в обмен на свой апофеоз.

Его торс раскрылся, полнясь извивающимися жгутами мышц, и наросты плоти проложили себе путь наружу от ребер. Студенистые и подвижные, они вырастали из изменчивой плоти, вначале напоминая усохшие конечности, но постепенно превращаясь в мускулистые руки. Кожа их имела лиловый оттенок, с черных когтей с шипением капал яд.

Но худшее было еще впереди: когда Фулгрим согнулся пополам от боли, сопровождавшей это превращение, свет устремился обратно к нему, своими потоками исчертил тело, словно трещины на солнце, и вырвался из спины двумя гигантскими крыльями, перепончатыми и полупрозрачными. Пронизанные темной энергией, они казались хрупкими, но постепенно обретали прочность, телесность — вещество варпа, нашедшее форму, в которой оно сможет существовать в реальном мире.

Это тело больше не состояло из плоти и крови, так как Пертурабо уничтожил смертную оболочку Фулгрима; это была аватара из света и энергии, души и желания. Происходящее было волевым актом, ибо существо созидало себя только благодаря собственной жажде бытия.

Существо было одновременно собственным отцом и матерью. Поистине непорочное зачатие — или конъюнкция, алхимический союз души, духа и тела.

Лицо Фулгрима превратилось в маску мучительного экстаза, который заставлял терпеть боль ради грядущего удовольствия. Из черепа, точно в тех местах, где в талиакронском покушении прошла снайперская пуля, выросли два обсидиановых рога. Рога загибались назад, так что безупречное лицо казалось по-прежнему невинным, как у ребенка.

— Это мое вознесение в Хаос, — сказал Фулгрим, и голос его был одновременно мелодичным и отталкивающим. — Я принц Нерожденных, лорд Губительных Сил, избранный Развратника и возлюбленный чемпион Слаанеш!

— Что ты наделал? — Пертурабо чувствовал, как при звуке этого проклятого имени содрогаются остатки жизни, еще теплившиеся в планете.

— Я сделал то, на что раньше никто не решался, — пояснил Фулгрим — или существо, бывшее им когда-то. — И моей наградой стало возрождение в жертвенном огне.

Пертурабо не знал, что на это сказать. Его брат умер, и это чудовищное создание — все, что от него осталось. Величественный и благородный примарх, сотворенный Императором как идеальный воин, сгинул бесследно, и Пертурабо чувствовал бесконечную горечь от того, что славные мечты прошлой эпохи оказались так извращены.

— Теперь я вижу все, — сказал Фулгрим, окидывая взглядом зал. Свет, его окружавший, начал тускнеть: камни душ наконец отдали последние капли жизни. — Вижу прошлое и все возможные варианты будущего, вижу настоящее и то, чему сбыться не суждено. Время, которое мы впустую тратим здесь, — пылинка в масштабах Вселенной, прелюдия к вещам как вечным, так и мимолетным.

Пертурабо почувствовал, как дрожит скальная порода: это трещины разломов, начинаясь от полого ядра планеты, поднимались, все ширясь, к поверхности. Пол пещеры с громким треском раскололся, и зал наполнился последним свечением умирающего зеленого солнца.

— Прощай, брат, — сказал Фулгрим. — Мы еще встретимся снова и восстановим наши узы.

Он поднял руки, и из земли выросла стена лазурного цвета, похожая на вспышку энергии при телепортации. Она была ослепительна, но кратковременна, и когда свет погас, Пертурабо увидел, что Фулгрим исчез, а вместе с ним и все Дети Императора.

Вокруг него стояли Железные Воины, и то, чему они стали свидетелями, оставило след в каждом. Некоторые изменились в худшую сторону, некоторые в лучшую, но судить пока было слишком рано. Верные сыны Пертурабо ждали его приказов.

Сверху падал дождь из пыли и осколков, трещины, начавшиеся в полу, перекинулись на огромный купол, который ломался как стекло. В центре зала образовался зигзаг разлома, плиты пола вздыбились под натиском раздробленной породы, вырывавшейся гейзерами зеленой пыли. Йидрис распадался на части. Энергия в сердце планеты исчерпала себя, сила мертвецов, защищавшая этот мир, таяла, и вскоре планету поглотит невообразимое притяжение сверхмассивной черной дыры.

Железные Руки, оказавшиеся на другой стороне разлома, подобрали своих раненых и отступили от трещин и провалов, разрушавших пол зала. Они смотрели на Пертурабо с ненавистью, и он должен был признать, что ненависть эта заслужена. При желании он мог бы уничтожить их всех в одиночку: силы вернулись к нему, и противники знали, что среди них нет никого способного ему противостоять.

Пертурабо положил Сокрушитель наковален на плечо.

— Этот мир умирает, — обратился он к своим воинам, — но мы не погибнем вместе с ним.

Отвернувшись от Железных Рук, он вышел из зала.

Кадм Тиро проводил взглядом примарха Железных Воинов и наконец с облегчением выдохнул. Он понимал, что схватка с Железным Владыкой означала смерть, но битва получилась бы достойная и вошла бы в легенды Медузы — если бы кто-то остался в живых, чтобы о ней рассказать.