Призрачные воины-эльдар, окружившие группку Железных Воинов, больше не атаковали. Они стояли молча и неподвижно, словно статуи; жизнь покинула их, и мерцающий свет в шлемах-черепах начал блекнуть, как в фонаре с садящейся батареей. Колонна ослепительного света, выходившая из шахты в центре зала, исчезла, будто в центре планеты перекрыли какой-то гигантский канал. Чернота над головами забурлила — казалось, только река света, пронзавшая тьму до этого момента, и сдерживала ее.

С десяток Железных Воинов подняли упавшего Беросса на ноги, и дредноут сделал оборот на триста шестьдесят градусов.

— Что случилось? — спросил он трескучим от повреждений голосом.

— Не знаю, — ответил Фальк, поворачиваясь к шахте, из которой начал доноситься неуклонно усиливающийся рев. Едва Железные Воины нацелили на шахту оружие, как она извергла гейзер эльдарских драгоценных камней. Миллионы миллионов этих камней взрывались в воздухе, наполняя пустоту наверху яркими искрами.

Но вместо того чтобы пролиться на пол сверкающим дождем, они разлетелись по залу, словно образуя немыслимо сложную карту небес, на которой не осталась без представления ни одна звезда, ни одна планета, ни одна точка света.

— Что… — успел только произнести Фальк, когда два воина вылетели из шахты, словно выплюнутые из пасти гигантского зверя: Фулгрим, пылающий божественным огнем, и Пертурабо, крепко прижатый к его груди.

Примарх Детей Императора отбросил брата в сторону, и Пертурабо, пролетев по низкой дуге, упал у края шахты с треском сломанного металла и разбитого стекла. За ним протянулась красная полоса крови, вытекающей из груди.

Фалька охватил дикий, иррациональный страх.

Железный Владыка лежал не шевелясь, окровавленный и бездыханный.

Люций вскочил на ноги, первым из Детей Императора придя в себя после ударной волны, которая вырвалась из шахты. Все его чувства трепетали в предвкушении нового ощущения, которое превзойдет все испытанное раньше. Клинок меча, плясавшего в его руке, мерцал. Даже воздух был наполнен предчувствием чего-то необычайного.

Бой в зале башен стал для Люция проверкой. Не его мастерства, ибо эльдарские призрачные воины не могли сравниться с мечником, а его способности мириться со скукой. Эйдолон получил от примарха ясный приказ: обеспечивать безопасность смертных, которые несли трофеи с Призматики, пока их ценный груз не отравится вниз в шахту. Люций не знал, почему выполнение этого приказа было поручено именно Эйдолону; возможно, причиной было то, что один раз он уже умер.

Как бы то ни было, смертные рабы опорожнили контейнеры, которые несли, а затем сами шагнули в зеленый свет и скрылись в шахте. Этого тоже требовал приказ? Люцию было все равно.

Бой превратился в серию скучных, однообразных поединков, которые он с легкостью выигрывал. Среди эльдарских механизмов не было ему равного, и Люций перепробовал все известные ему стили боя, просто чтобы не пресытиться повторением одних и тех же смертоносных ударов.

Но сейчас Фулгрим вернулся, и ореол, окружавший его, состоял из тех же самоцветов, что служили сердцами безмозглым эльдарским механизмам. Полог из драгоценностей был столь плотным, что за ним практически терялась дальняя часть зала, однако Люций различил там смутное движение, и его инстинкт воина подсказывал, что увиденное важно.

Но он не мог сосредоточиться ни на чем, кроме примарха.

Люций видел, что Фениксиец уже не тот, кем он был, когда высадился на планету. Он парил над зевом шахты, откуда вместо прежнего фонтана зеленого сияния, устремлявшегося в беспокойную тьму наверху, сочился лишь угасающий отсвет. Броня Фулгрима лучилась, словно под ней была заключена энергия тысячи солнц, рвущаяся на свободу. Темные, как будто искусственные глаза примарха превратились в две черные дыры — врата к таким высотам чувственности, о которых могли помыслить лишь безумцы, те, кто готов на все ради этих ощущений.

Плащ Фулгрима упал, затем лицо его исказилось, как если бы он испытывал одновременно острейшие боль и наслаждение. Люций не хотел отводить глаз от этого чудесного зрелища, но все же посмотрел и на остальных присутствовавших в зале.

Рядом стоял Лономия Руэн, чьи ядовитые кинжалы оказались бессильны против творений эльдар. Язвительное выражение на его лице сменилось волнением, вызванным грядущим преображением примарха; из носа и ушей Руэна сочились багряные ручейки крови.

Прямо впереди был Марий Вайросеан, в преддверии чуда заглушивший свое акустическое оружие, и Люцию захотелось попросить его сыграть какую-нибудь оглушительную какофонию, которая бы сделала честь такому моменту. Вид Фулгрима вызвал у него слезы и заставил изуродованные черты лица изобразить нечто между обожанием и злобной завистью — учитывая, насколько Вайросеан увлекался модификацией плоти, прочитать его эмоции по лицу иногда было невозможно. Крисандр Кинжальный замер на месте, широко улыбаясь от удовольствия и облизывая утыканным крючками языком изрезанные губы.

Величие момента наконец, похоже, дошло и до Железных Воинов: присутствие божества, обретшего полную силу, заставило их оцепенеть. Грядущий триумф Фулгрима заворожил их настолько, что ни один из этих тугодумов даже не попытался подойти к своему обреченному примарху, несмотря на его явные страдания.

Один Эйдолон, похоже, не поддался тому ступору, который охватил всех, кто уцелел после атаки эльдарских механизмов: он пошел к примарху, когда Фулгрим медленно спустился к краю шахты. Едва ноги примарха коснулись земли, Люций ощутил, как весь мир содрогнулся, словно протестуя. Казалось, в глубинах планеты столкнулись две тектонические плиты, и сокрушительная сила этого толчка лишь начинает свой путь к поверхности.

Люций хотел подойти ближе к примарху, но он не мог приказать своему телу двинуться так же, как не мог приказать сердцу успокоиться. Его тело понимало то, чего не понимали его желания.

Рождение должно было скоро начаться, и, как свойственно всем рождениям, это был очень личный момент.

Эйдолон достал из-под плаща меч — серый, тускло мерцающий клинок, который Люций сразу узнал. Таким оружием можно было убить бога, и в древние времена подобный меч считали бы «заколдованным».

Анафем был тенью того двуручного меча, который, как гласили слухи, был украден из Зала изобретений на Ксенобии. Капеллан из XVII легиона укоротил клинок до размеров обычного гладиуса, хотя никто не знал, зачем это было сделано. Эйдолон поднял анафем к глазам Фулгрима и проговорил что-то, но Люций не расслышал слов. Примарх кивнул — и Эйдолон воткнул клинок в бок примарху.

Дети Императора хором вскрикнули, но не сдвинулись с места под влиянием удивительной силы, исходившей от божественной фигуры.

— Тот, кто был мертв, вернет меня к жизни! — закричал Фулгрим, и Люций заплакал от боли, которая слышалась в его голосе. — Тот, кто воскрес, станет свидетелем моего перерождения!

Двигаясь по кругу, Эйдолон продолжал вонзать меч в тело примарха, каждый раз погружая клинок в плоть до самого эфеса. Фулгрим истекал кровью, и лицо его выдавало муки, которые вызывал каждый удар. Вернув обагренное оружие в ножны, Эйдолон встал перед примархом и руками развел края первой раны.

Запрокинув голову, Фулгрим издал яростный крик, который мог бы соперничать с ревом Ангрона. Никакие гвозди мясника не заставили бы живое существо так кричать, и Люций поклялся, что убьет Эйдолона за пытку, которой тот подверг примарха.

Но это был еще не конец.

Эйдолон вновь зашагал вокруг Фулгрима, скользкими от крови латными перчатками растягивая края каждой раны, пока примарх не зашатался на ногах, чуть не падая. Усилием воли он сдерживал собственный метаболизм, не позволяя ранам исцелиться. Люций не понимал, ради чего устроена эта пытка, но мог сказать, что процесс близок к завершению, по тому, какой силой полнился зал. Сила эта, освободившись, могла наконец явить себя миру, чьи мертвые стражи сдерживали ее веками. Плоть Люция отзывалась на ее ауру: по коже шли мурашки, а нервные окончания трепетали одновременно от блаженства и отвращения.