— Уклоняемся, но продолжаем сближение, — скомандовал Антон по воксу.

В галерее не было укрытий, и они могли избежать уничтожения, только добравшись до врага и сокрушив его в ближнем бою.

Построение лоялистов утратило чистую симметрию, и легионеры начали двигаться случайными зигзагами. Продолжая бежать вперед, они метались влево-вправо, лишая врага возможности прицелиться, и вели огонь на подавление. Хоть сколько-нибудь точно стрелять в таких условиях было невозможно, но поток зарядов оставался смертоносным. На глазах Гальбы один из предателей упал, задыхаясь с разорванной глоткой.

Огонь Железных Рук подарил им несколько драгоценных секунд и ещё немного метров, и воины оказались намного ближе к противнику, когда ответная стрельба началась по-настоящему. Впрочем, Дети Императора как будто столь же неистово жаждали ближнего боя. Не останавливаясь для прицеливания, предатели бросились в атаку, и в их голосах равно звучали крики наслаждения и вопли ярости.

Две силы сошлись вплотную, и Антон сумел лучше разглядеть лица предателей. Трансформации, которым подверглись его бывшие братья, оказались, самое меньшее, столь же отталкивающими, как и почитаемое ими искусство. Дети Императора терзали собственную плоть — Гальба видел руны, складывающиеся из ран, скальпы, разрезанные в лоскуты и поднятые над черепами на металлических каркасах. Шипы, витки колючей проволоки, искаженные фрагменты скульптур и прочие болезненные порождения извращенного воображения уродовали легионеров, смеющихся над собственной болью.

К сержанту неслись воплощенные мрачные насмешки над единением органического с неорганическим, принятым в его легионе. Там, где Железные Руки заменяли слабость плоти силой металла, Дети Императора использовали одно, чтобы разрушить другое, и наоборот. Десятый легион искал чистоты. Порождения Третьего утопали в адских наслаждениях. Там не было места разуму, только лишь ощущениям, всё новым, и новым, и новым. То, что предатели прибегали к самоистязанию, радовались причиняемым себе мукам, означало лишь одно — их терзал неутолимый голод. Ныне Дети Императора поклонялись ощущениям, и состояние абсолюта чувств пытало их, оставаясь близким и вечно недоступным.

Все эти мысли промелькнули в голове Антона, пока воин несся навстречу резне. Они не были итогом логических рассуждений, но инстинктивным, пробуждающимся знанием, атавистической реакцией, которую появление врага вызвало из глубин того, что в прежние, непросвещенные времена могли бы назвать душой. Ярость, направленная на предателей, теперь смешивалась с отвращением. Честь требовала сокрушить клятвопреступников; нечто, менее рациональное, жаждало вычистить их без следа.

Ещё несколько секунд болтерные заряды рассекали воздух между двумя отрядами. Легионеры с обеих сторон пошатывались от попаданий, и Гальба заметил, что ещё двое Детей Императора рухнули, убитые выстрелами в голову. Все братья Антона по-прежнему сражались, кулак отмщения не разжимался.

А потом воины двух легионов встретились, две волны столкнулись, и по галерее пронеслись громовые раскаты, рожденные надрывающимся ревом воинственных великанов, ударами брони о броню, клинка о клинок и кулака о кость.

В самый последний момент сержант повесил болтер на магнитный замок у бедра. Выхватив цепной меч, Гальба обеими руками взмахнул им над головой, вкладывая момент своего движения в последующий удар сверху вниз. Ближайший к нему сын Фулгрима попытался отразить атаку, но, слишком увлеченный экстазом рывка к сражению, забыл перейти на оружие ближнего боя. Болтер в его руках оказался скверной защитой от выпада Антона, цепные зубья с воем отбросили ствол в сторону, и раздался влажный, дробящий, приятный «чанк» клинка, вгрызающегося в череп предателя. Так Гальба пролил первую кровь в этой войне, начал оплачивать долг, висевший над ним со времен предательства у Каллинидеса. Наконец-то он мог своими руками наносить удары во имя павшего примарха.

Зрачки врага расширились в агонии, но тут же, пока сержант распиливал его голову надвое, сверкнули от возбуждения, рожденного крайней новизной ощущений. Потом глаза легионера мертвенно потускнели, и лишь это действительно имело значение. Вырвав цепной меч из трупа, Антон парировал удар космодесантника, перепрыгнувшего тела павшего товарища и взмахнувшего воющим клинком, нацеленным в горло Железной Руки. Пригнувшись, Гальба ударил предателя плечом, лишив его равновесия, и следом произвел собственный выпад. Цепной меч глубоко вонзился в тело под кирасой.

Железные Руки и Дети Императора кромсали друг друга, сержант тонул в вихре гремящего керамита и брызжущей крови. Время сжалось, теперь Антон мыслил секундами и не думал ни о чем, кроме того, что делать в текущее мгновение. Он двигался вперед шаг за шагом, убийство за убийством. На броне остались следы от десятков ударов, но Гальба каждый раз будто стряхивал их, снова и снова поражая врагов цепным клинком. Сержант превращал лица в месиво, прорубался через доспехи и укрепленные грудные клетки к бьющимся чёрным сердцам — и останавливал их.

Вдруг, требуя его внимания, через грохот прорвался новый, всё нарастающий шум. Им оказался голос, поднятый вокс-динамиками на оглушительную высоту. Он звучал механически, в жестких, неизменных интонациях не было ничего человеческого — и всё же речь казалась проповедью, произносимой с отвратительной страстью.

— Пределов нет! — провозглашал голос. — Живите в полноте чувств, в их необъятной широте. Расширьте собственное постижение, братья, уйдите глубже в извращенность. Чем несусветнее и позорнее наши деяния, тем грандиознее наши ощущения и тем ближе мы к совершенству. Как звучит заповедь? «Всё разрешено»? Нет! «Всё обязательно!»

На последнем слове громкость достигла пика.

— То, что запрещают ничтожные, мы должны познать до конца! Живите по заповедям пророка Саада! Хорошо лишь то, что чрезмерно! Единственно истинное знание скрыто в ощущениях!

После этого голос принялся читать непристойные литании, и казалось, что он впадает в такое неистовство, которое не могли распалить одни лишь слова. Звук приближался, и вместе с ним раздавались тяжкие, громыхающие шаги по палубе. Услышав отчетливые «бум», «бум», «бум» неподалеку, Антон понял, что идет к ним.

Дредноут.

Сержанта сбивали с толку поучения голоса. В его словах звучал голод и восхваление худших искажений плоти, чего Гальба никак не ожидал услышать от дредноута. Тем не менее, голос не умолкал, спускаясь ещё глубже в бездны порока. Почти лишившись тела, дредноут мог лишь в мыслях и на словах участвовать в безумии собратьев, поэтому он разражался тирадами, как будто желал, выразив абсолютное совершенство насилия, ощутить нечто высшее, сверхъестественное.

Напор Детей Императора внезапно ослаб, их строй разделился. Антон, разумеется, не стал бросаться вперед, к дверному проему, заполненному гигантским корпусом. Дредноут явился, продолжая атаковать разумы лоялистов словами. Против плоти у него было припасено намного больше орудий — тяжкая поступь, острые когти и сдвоенная лазпушка, несущая последнее просвещение. Древний двинулся по галерее к Железным Рукам, ни на секунду не прерывая чтение чёрных псалмов, на его фиолетовом корпусе поблескивала золота филигрань, расползшаяся, словно зараза. Сложный орнамент отрицал попытки осознания, линии свивались в образы, раскинутые концы которых шевелились, словно пульсирующие жилы.

Гальба узнал гиганта даже в новом, гротескном облачении. Древний Курвал, некогда бывший философом войны, рассуждавший о совершенстве и горечи потерь в равной мере. Теперь же его вокс-динамики приветствовали Железных Рук скрипучим, монотонным смехом — дредноут превратился в ходячий алтарь, икону безумного поклонения.

— Я ищу блаженства в вашем отчаянии, — произнес Курвал и открыл огонь.

Во время ближнего боя Железные Руки вынужденно сомкнули ряды, но сейчас, увидев возникшую угрозу, бросились в разные стороны. Отделение избежало полного уничтожения лазерным залпом, но на командном дисплее в шлеме сержанта руны трех его братьев вспыхнули красным и погасли.