Белодед усмехнулся: единственная возможность уйти от вопроса – не говорить же об этом с Гофманом – обратить его вопрос в шутку.

– Последний ваш аргумент показался мне убедительным, господин генерал, это действительно компетенция России.

Петр встал. Гофман стоял напротив и смотрел в толстое стекло, укрывшее стол, и Петру вдруг показалось, что крупное лицо генерала отразилось в стекле мордой лошади – что-то было в их облике общее, человека и лошади, недоуменно-свирепое, упрямое. Конь определенно был снят в тот момент, когда на полном скаку готовился взять препятствие, грозное и как будто неодолимое.

Белодед вернулся к себе и, не зажигая света, снял пиджак и прилег. (Мглистое небо стлалось над Брестом, над Бугом. За Тираспольскими воротами, словно крона могучего дуба, стояла раскидистая туча.) И вновь, как это было в дни поездки в Двинск, он старался вспомнить все, что накануне рассказывали ему о Гофмане военные. Их рассказ был исполнен иронии наигорчайшей, и это готов был понять Петр. В начале века Гофман был военным атташе при штабе японской армии, действующей против русских в Маньчжурии. (Ему было тогда тридцать два, но верхняя губа уже достаточно утолщалась, чтобы выражать и льстивое внимание, и брезгливость.) Потом он вернулся на родину и несколько лет отдал службе в Эльзасе. В сумерки, когда пыль заволакивала пограничную деревушку, будущий генерал переплывал на скакуне деревенскую площадь и неслышно устремлялся в поле. Покачиваясь в седле, Гофман размышлял о судьбе германской империи, где она попытается проложить дорогу своей гордыне, на Западе или Востоке, я как сложится судьба самого Гофмана – русский опыт, накопленный в Маньчжурии, не применять же в Эльзасе. Назначение в Восточную Пруссию будто было уготовано Гофману самой судьбой. Если Гофману суждено проявить себя где-либо, то только здесь. В будущей войне с Россией деятельный и еще не старый Гофман может найти истинное место. (Его брезгливая губа выражала и гнев.) А потом война и победа – одна, а вслед и другая. Ах, жаль, что генеральский скакун был не белым. Не в столь отдаленные времена победители въезжали в завоеванные города на_ белых конях. А потом был Брест, и в сумерки, когда туман, точно полая вода, заполнял низины и овраги и подступал к самому городу, генерал вплывал на скакуне в пределы призрачных озер, быстрые ноги лошади скрывала кромка тумана, я плавный бег казался скользящим. В такую минуту генерал почти парил в небесах. Впрочем, мечты его были никак не ниже небес.

Петр думал: не надо строить иллюзий насчет истинных намерений генерала. У него достаточно ума, чтобы видеть ближайшую цель, и воли, чтобы претворить ее в жизнь. Если решение в какой-то мере зависит от этого человека с толстой губой, выражающей и снисхождение, и брезгливость, не следует уменьшать опасность.

Уже туман встал над крепостными брестскими стенами, когда Петра пригласили к Чичерину. Чичерин стоял у горящей печи и задумчиво листал томик Овидия. Видимо, он только что вернулся: руки были красны, глаза застланы влагой – на дворе было по-февральски ветрено.

– Вы говорили с Гофманом? – Чичерин достал платок и высушил глаза, – Говорили протокольно или по существу?

– Мне представляется, по существу, Георгий Васильевич.

Чичерин закрыл том и бережно положил на самый край стола (Петр и прежде замечал: Чичерин не чувствовал края стола – книги сползали и шумно грохались об пол, блюдца решительно не могли утвердиться на плоскости столешницы, даже старинные часы вдруг утрачивали массивность и вес и обретали способность скользить, что было отроду им противопоказано).

– Как далеко они пойдут в своих намерениях?

– Гофман дал понять: их армия копит силы для удара. По-моему, она уже готова нанести его и нанесет, если мы…

– Отвергнем их требования?

Чичерин не двинулся с места: щеки сухо блестели, губы казались жесткими.

– Я признаю только рассказ с деталями. Садитесь.

Он указал на кресло за письменным столом, Петр сел. Чичерин отошел в сторону и опустился на край дивана, обитого черной клеенкой.

– Мне показалось даже, что Гофман меня ждал, – начал свой рассказ Петр.

День 3 марта выдался в Бресте ветреным. Невысоко смятенной и беспорядочной стаей бежали облака, то открывая, то вновь затеняя солнце. Даже когда солнце достигало земли, оно не прибавляло тепла, и поля, укрытые рваной тканью снегов, и коричневые воды реки и се притоков, и деревца, по-зимнему обнаженные, были холодны, будто жизнь ушла из них навсегда. Да и город затих и странно насторожился, только ломаные линии крыш стали более четкими.

От особняка, где расположились советские делегаты, до Белого дворца – рукой подать. В машине не было необходимости, и делегаты пошли пешком. Впереди шел Сокольников, чуть поотстав – Карахан. Им нелегко было идти вместе. У Сокольникова быстрый шаг, у Карахана – неторопливо-величественный. Позади стучал палочкой Григорий Петровский. Чичерин заметно устал в эти дни, ему явно был не под силу большой, перетянутый ремнями портфель. Промчался открытый автомобиль с немецкими делегатами. Немцы были верны себе – в торжественных обстоятельствах (а сегодня у них было торжество) они и в пределах крепости передвигались на автомобиле.

Едва Петр вошел в зал заседаний, его встретил долговязый Мирбах. Граф Мирбах не чуждался элементарной истины: человеческие отношения живы вниманием, их надо развивать.

– Вспомнил сегодня Афины! – произнес он почти ликующе – он был очень торжествен в парадном мундире, шитом золотом. – Вспомнил Афины и пошел в церковь… Как я любил ходить в Афинах в церковь! Ничего не знаю красивее церковного пения… – Мирбах сиял, зубы, не по возрасту молодые, искрились. – Знаете, когда басы гудят в церковных сумерках, нет, это великолепно! – Щеки Мирбаха лоснились, глаза были полны доброго огня, да и щедрое золото мундира торжественно блестело. – Нет, нелегко расстаюсь с землей старой и небыстро привыкаю к новой земле. Сейчас смотрю кругом и думаю: как расстанусь с Россией?

Петр слушал и думал: как можно так воодушевиться тем, к чему ты, собственно, совершенно равнодушен? Ведь нельзя же серьезно поверить, что Мирбаху сию минуту, именно сию минуту так необходимо говорить о церковном пении. Вот он расплылся в улыбке, и кажется, даже золотые нашивки полны радушия, а ум в это время равнодушен. «Без обаяния нет дипломата, – наверняка думает сейчас Мирбах. – И при всех обстоятельствах надо уметь расположить человека, если даже ты и не знаешь, будет ли этот человек тебе полезен когда-либо».

Петр окинул взглядом зал заседаний – однако зал специально наряжали к нынешнему дню. Все под темный цвет скатерти, укрывшей большой стол: и жесткие полукресла, и небогатые драпри на окнах, и даже полумрак, который перекрасил в унылые краски все живое и мертвое, – окна закрыты шторами и точно сужены, чтобы, упаси господи, слишком много света не ворвалось в зал.

Петр смотрел в окно. За толстым пологом ненастья, за дымами и тучами зябко куталось робкое дневное светило. Так вот оно, это унылое солнце мартовского дня, который недруги избрали, чтобы на века врубить в металл и камень беду России.

Прозвучал колокольчик – звон был почти малиновым. Председателя явно смутил легкомысленный звук, и он, торопливо опустил руку.

– Я предлагаю простейший способ ведения заседаний, – сказал председатель и посмотрел в глаза Гофману, будто бы почтенное собрание, поместившееся в этом зале, все сто человек, расположившиеся за длинным столом, сейчас представлял только Гофман. – Договор прочитывается вслух, статья за статьей, и тут же постатейно обсуждается. Как вы полагаете? – Хотя «вы» относилось ко всем, председатель обратил взгляд на Гофмана. Гофман тихо опустил глаза. – Итак, других мнений нет. Приступаем к чтению. – Председатель посмотрел на секретаря, сидящего поодаль. Тот поднялся над столом, с трудом извлекая длинные ноги, кажется, нет им конца.