– По-моему, вот это… стоящее, – не мог он скрыть.

– Стоящее? Верно, или тебе так показалось?

Уже потом он все старался додуматься: почему она, вместо того чтобы обрадоваться этим его словам, неожиданно опечалилась? Не верила в искренность этих слов и старалась понять их подлинное значение? Или, наоборот, очень верила в то, что они были произнесены от сердца, и поэтому затужила? В конце концов она верила, что способна воспринять и глазом и сердцем только свечение медовых холмов и росную мягкость луговой Англии, только их. И, может, этим объясняла то, что неласковую чужбину предпочла родным полям и долам. А тут вдруг… эти ели и солнце!

Петр решил быть у Киры завтра же, вернее, сегодня (день уже наступал, солнце было еще за линией горизонта, и поля лежали, освещенные рассветным сумраком, без теней), но сегодня открывался съезд Советов. Долгожданный съезд, а следовательно, и очередная крепкая стычка с летучей армией Марии Спиридоновой. О чем спор? Разумеется, о мужике, хлебе и, конечно же, Бресте – через четыре месяца после подписания мира спор вокруг Бреста не утратил остроты.

Белодед вспомнил Воровского. Накануне Петр встретил его в Наркоминделе. Встретил и почувствовал: тревожным ветром потянуло, предгрозовым. Воровский знает, когда ему быть в Москве. «Как вы думаете. Белодед, левые эсеры покажут нам… кузькину мать?!» Петр рассмеялся: «Могут и показать, Вацлав Вацлавыч». Воровский закашлялся. «Я знаю, вы сторонник крайних мер». – «Похоже ли его на меня, Вацлав Вацлавыч?» – спросил Петр, однако подумал: «Он говорит сейчас о Королеве. Надо разрубить этот узел. Улучить момент и разрубить – все выяснить, все договорить до конца».

Петр подходил к станции. Он оглядел небо. Оно было незамутненно-чистым и безветренным, видно, день предстоял знойный – с одного берега не видно другого. Как-то удастся переплыть эту воду, не замутит ли ее сегодня, не вздыбит?

Петр вышел из Наркоминдела, когда до открытия съезда оставалось минут пятнадцать (Чичерин осуществил свое намерение – Наркоминдел покинул особняк и переехал в «Метрополь»). Белодед пересек Лубянский проезд и впереди, у Малого театра, увидел Воровского. Тот стоял у кромки тротуара, развернув перед собой широкий лист «Известий». Вацлав Вацлавович был хмур. Нервно поблескивали стекла пенсне.

– Происходит нечто странное, – произнес Воровский, увидев Петра. – Только что прошла здесь Мария Спиридонова, окруженная своей гвардией, при этом все были вооружены. – Он поправил пенсне. – Все решительно.

Петр улыбнулся.

– Старая привычка, Вацлав Вацлавыч, читать улицу?

– Да, читать и прочитывать. – Он указал взглядом на тротуар, лежащий вдоль широкой стены Большого театра.

Воровский сложил газету, и они перешли дорогу.

По тротуару к входу в театр шел Ленин и его младшая сестра Мария. Ленин шел быстро, сильным, вразмах, шагом, делавшим фигуру больше обычного коренастой, и Марии Ильиничне стоило немалого труда идти вровень. На Владимире Ильиче был темный костюм и светлая кепка с широким козырьком – видно, кепка была новой. На Марии Ильиничне – длинная, чуть расклешенная юбка и белая, совсем летняя блуза.

– Вы обратили внимание, они сегодня очень молоды, – произнес Воровский, когда Ленин с сестрой скрылись из виду.

– И праздничны, – сказал Петр, улыбаясь. – Особенно Мария Ильинична.

– Не только она, – бросил Воровский. повеселев. – У Ильича кепка хороша… ох, хороша кепка!

Ленин решительно исправил Воровскому настроение.

К главному входу в театр медленно подкатил лимузин, большой, траурно-черный. Из автомобиля выскочил шофер, точно его выкинуло тугой пружиной. Ему было нелегко обогнуть лимузин и приблизиться к задней дверце – народ валил валом. Пока шофер пробивался к дверце, человек, сидящий за нею, являл завидное терпение. Шофер дотянулся до полированной ручки, и посол медленно выбрался наружу. Он шел по лестнице, и толпа расступалась перед ним. Он близоруко смотрел вокруг и пробовал улыбаться, но толпа оставалась враждебно-суровой.

– Доброе здоровье! – вдруг произнес посол, но толпа была нема. – Доброе здоровье! – повторил посол и ускорил шаг. – Доброе!.. – воскликнул он и почти вбежал в театр.

Петр взглянул на Воровского.

– Вы что-то сказали, Вацлав Вацлавович?

– Нет, я ничего не сказал, – заметил Воровский, – но, если хотите, скажу…

– Говорите. – Но Воровский молчал. – Говорите же! – повторил Белодед.

– По-моему, немец не понимает своего положения.

Он ничего больше не сказал, но Петру показалось, что его мысли шли дальше, много дальше.

Белодед поднял глаза. «Колонны, Как братья», – подумал он и устремился по ступеням к входу в театр.

– День добрый, Петро!

Петр напряг зрение, здесь было уже сумеречно, – Вакула.

– Здравствуй.

Между ними пять ступеней, Вакула – на верхней, Петр – на нижней. Если бы дело дошло до кулаков, то, пожалуй, Вакуле сподручней обрушить их на Петра.

Петр не остановился.

Сейчас между ними уже не пять ступеней – три, две, одна… Вакула отступил.

– Мы еще встретимся, брат. – Вакула ткнул большим пальцем через плечо – вход в театр был там.

Петр прошел в дипломатическую ложу, отведенную для Мирбаха. В зыбких сумерках возникла неестественно длинная фигура посла.

– А-а-а… господин Белодед! – произнес Мирбах и угрожающе протянул дрожащую ладонь. Непросто ему было сегодня войти в Большой театр. – Доброе здоровье!

Петр подумал, что сейчас начнется дежурный разговор о пасхальной службе в храме Христа Спасителя и достоинствах буйволиного молока, к которому Мирбах пристрастился в Греции («Ах, какое масло из этого молока, господин Белодед, белое-белое, как русский снег!»), но посол заговорил об ином.

Как вы полагаете, сухая погода еще удержится? На Рейне горят леса…

– Леса горят на Рейне? – переспросил Петр и внимательно посмотрел на Мирбаха: какой смысл он вкладывал в эти слова?

– Горят, горят… – повторил посол.

Мирбах стоял сейчас в глубине ложи, и обильное золото парадного мундира точно дремало.

– Непобедимость Германии в союзе с Россией, – вдруг произнес германский посол и пристально взглянул на Белодеда, точно дожидаясь, какое впечатление эта фраза произведет на собеседника.

– Вы сказали: в союзе? – спросил Белодед, будто он ослышался.

Мирбах передернул плечами, и золотое шитье его мундира ожило.

– Когда глубокие тылы России будут тылами Германии, удар с Запада нам не страшен. Любой удар.

Так вот о каком союзе говорил Мирбах: когда тылы России будут тылами Германии!

Они молчали, только горело золотое шитье на обшлагах парадного мундира Мирбаха.

Все-таки в этом есть что-то фатально-зловещее, подумал Петр, глядя на сполохи мирбаховского золота. К чему вырядился человек, какой праздник справляет, по какому случаю торжествует?

Когда глаза пообвыкли, Петр рассмотрел в ложе белые ресницы Рицлера.

– Положение сложнее, чем нам кажется, – произнес Рицлер меланхолически.

– Это подсказывает вам знание русской истории?

– И философии, – ответил Рицлер. – У русских своя философия.

Заседание еще не началось, и Петру кажется, что Мирбах чутко прислушивается к гулу в зале, выжидая минуту, чтобы выйти в поле света – для него и это имеет смысл. Сейчас зазвонит председательский колокольчик, зал обратит взгляд на ложу, и Мирбах предстанет перед залом, опершись белой рукой о красный бархат.

А в зале председательский колокольчик уже единоборствовал с гулом голосов. Точно весенний ручей, подтачивал он и рушил снежный вал голосов. Шум стих, Мирбах встал у бархатного борта, оглядел зал.

– Вы полагаете, сухая погода еще удержится? – спросил он Петра и искоса посмотрел на Ленина, который вышел к самой рампе, чтобы обратиться к залу.

– Да, пожалуй… – сказал Петр.

– Сейчас повсюду в Европе сухая погода, очень сухая, – произнес Мирбах и медленно опустился в кресло. – На Рейне горят леса…