– Полчаса назад закончилось заседание ЦК, – произнес Чичерин и закрыл глаза, будто ослепленный ярким светом. – Решено не заключать договора, – добавил он.

– Не заключать? – Петр еще не мог осмыслить сказанного Чичериным. – А… Ленин?

– Все оказалось сильнее Ленина.

– Было голосование?

– Да, и Ленин остался в меньшинстве.

Так вот что происходило в эти часы в Смольном. С памятных октябрьских дней для России не было дня более ненастного, чем сегодняшний.

– Как понять все это? – спросил Петр.

– Нас ждут события грозные, – казалось. Чичерин хотел сказать больше, много больше.

В соседней комнате, точно вода из брандспойта, зашипел телефонный звонок.

– Кладите в подводы солому и везите! – твердил все тот же женский голос. – С подвод – на операционный, на операционный!..

На столе Чичерина шевельнулась бумага – дверь в комнату открылась.

– Георгий Васильевич, – услышал Петр и по говору, неповторимо характерному, с мягким «р», узнал Ленина. Петр обернулся, но Ленин его не заметил. – Прошу вас сегодня же ночью проштудировать германский проект договора, – сказал он и движением руки дал понять, что сказал еще не все, но в этот момент увидел Петра, и жест остался незавершенным. – Здравствуйте! – приветствовал он, и его рука потянулась к Петру. – Гонец? Как не помнить! – произнес он почти ликующе и добавил: – Я говорю Наде: нет, ты все забыла! Помнишь Порник и молодого человека, что свалился к нам с неба?

А за стеной вновь раздался звонок.

– Везут на двух подводах, – послышался все тот же женский голос. – Если выживут…

Ленин поднял серьезные глаза. Было слышно, как щелкнул рычажок телефонного аппарата. Разговор за стеной закончился, но Ленин все еще был серьезен.

– Не думаете ли, Георгий Васильевич, что дипломатия и жизнь никогда не стояли так близко? – Он указал взглядом на стену, за которой женщина говорила по телефону.

– Наверно, это полезно, Владимир Ильич, – согласился Чичерин. – Дипломатия всегда была дольше от жизни, чем необходимо. Недоставало версты, заветной…

Вы обрели ее, эту версту, Георгий Васильевич?

– Пожалуй… обрел. Вот Маркин: в кои веки дипломат принимал посла в бушлате. Кстати, Локкарт просит вас принять его.

Ленин, приблизившийся было к двери, что бы покинуть комнату, остановился.

– Локкарт? – Он вернулся к столу. – Хочет участвовать в брестской баталии? Ну что ж, я готов.

Из чичеринской комнаты Петр вышел с Лениным.

– А в тот раз мы с Надей несколько дней не могли прийти в себя, – заметил Ленин все так же живо, – все спрашивали друг друга: а как гонец, домчался ли?

«Откуда эта бодрость в голосе я улыбка? – думал Петр. – Ведь всего полчаса назад состоялось голосование, которое порушило все, за что он боролся месяцы, что месяцы – годы, жизнь! Неужели ему так просто возобладать над собой?»

– Мы с Надей полюбили и домик на берегу Бискайи, и семью, в которой жили, – рассказывал Ленин с видимой радостью. – Лето в Порнике! Как там хорошо работалось по утрам!

Петр слушал и думал: «Да нет, все было не так размеренно точно и спокойно». Он, Петр, знает, что было все не так. Был шторм, и гром колол и рушил горы, и бушующее море сомкнулось с небом, как день сомкнулся с ночью, три дня и три ночи… И все эти дни и ночи он просидел за письменным столом, не поднимая головы, а потом сон, наверно, железный, без сновидений. Все было как в жизни. Все было как сейчас – без сна, на нервах. А вспоминается тишина и синее море. Придет день, и кто-нибудь напишет, как Ленин умел дозировать время, как рационально и точно делил день на труд и отдых, обязательно будет написано обо всем этом с уверенностью, не вызывающей сомнений, что так именно было. А на самом деле так не было. Все было многократ труднее. Но почему все-таки, обернувшись назад, на Порник, на Бискайю, он помнит только тишину и море?

– Мой стол стоял у окна, выходящего прямо на море. И свет и шум моря настраивали и, быть может, чуть-чуть успокаивали, это необходимо, – говорил Ленин, а Петр думал: «Он жизнелюбив. Может, поэтому жизнь представляется ему легче, чем она была на самом деле».

Ленин неожиданно остановился у раскрытой двери, умолк. Потом вошел в дверь и встал поодаль, точно посреди большого и светлого поля, окинул долгим взглядом все вокруг. Петр приблизился к Ленину, огляделся они стояли посреди зала, который действительно был и просторен, как поле.

Петр посмотрел на Ленина и не узнал его. В неярком свете единственной лампочки, которая горела над дверью, Петр увидел бледное от волнения лицо и глазницы, заполненные сизой тенью. Что-то невидимое и еще непонятное Петру ворвалось в сознание Ленина, ворвалось внезапно и полонило. Потом Петр вдруг понял: «Так это же актовый зал Смольного! Тот самый, куда пасмурным ноябрьским утром прошлого, девятьсот семнадцатого года вошел Ленин, чтобы возвестить начало новой эры. Если когда-нибудь возникнет необходимость найти эпицентр революции, он здесь. Отсюда Советская власть зашагала по миру. Но почему один вид этого зала так потряс Ленина? Ведь он, очевидно, был здесь после ноября, и не однажды… Почему потряс сегодня?»

Они возвращались.

Ленив молчал. Думал о чем-то своем, нелегком. Шаг был почти бесшумен. Глаза полузакрыты. Весь ушел в себя. Потом тихо заговорил:

– На днях я вдруг подумал: Парижская коммуна прожила семьдесят два дня, мы – почти сто…

Что-то большое и тревожное вызвал у него в сознании один вид этого зала. Его мысли шли трудной тропой, и непонятно, как они добрались до этого сравнения.

– Да поймите же, – взглянул он на Петра так, точно Петр только что неуступчиво возражал ему. – Поймите, вопрос так и стоит: жить нам или нет… – Он остановился, приподнял ладонь. – Мне говорят: «Ленин хочет отдать территорию и выиграть время!» Именно так: отдать одно и выиграть другое, главное. Почему главное? Речь идет о судьбе революции. – Он остановился вновь, сейчас дампа светила сбоку, и Петр увидел на стене всю его динамичную фигуру, которую не в силах была остановить беда, какой бы сокрушающей она ни была. – Наше достоинство попрано, но, стиснув зубы… стиснув… – Ленин умолк и тихо пошел дальше. Он остановился и, нащупав ладонью крашеную поверхность двери, нетвердо оперся. – Локкарт просится на прием? – Он отнял руку от двери, усмехнулся. – Надо отдать ему должное: момент он выбрал верно. Это профессиональный нюх или осведомленность? Не раньше, не позже – теперь.

Они пошли дальше.

– Но как повернутся события завтра? – спросил Петр.

– Завтра? – Ленин взглянул на Петра быстрым, как показалось Белодеду, жестоко-суровым взглядом, взглянул, будто хотел сказать: «И ты не понимаешь, что происходит, не понимаешь, несмотря на все ненастья твоей жизни». – Завтра… то есть сию минуту? – спросил Ленин. Он продолжал идти, но теперь уже размеренно, подчеркнуто размеренно, будто отсчитывал шаги от вопроса до ответа. – Немцы пойдут на Питер, и ЦК станет перед новой перспективой, – сказал он наконец.

– Более трудной?

– Да, несомненно. – Он остановил на Петре короткий и твердый взгляд. – Но решение о мире будет принято. Кстати, может оказаться, что нам нужен будет… гонец. Да, гонец, который проложит дорогу в огне и ненастье и доставит пакет: наш протест и согласие заключить мир на условиях Бреста. – Он пошел быстрее. – Не гневайтесь, если за полночь вас затребуют в Смольный.

Был одиннадцатый час вечера, когда Лелька разбудила Петра.

– Да вставай ты, вставай, господи! Не растормошишь, не растревожишь! – Он ощутил холодную с мороза руку сестры на щеке. – Вставай, взгляни вот! По храму ходила бумага…

Петр открыл глаза: листовка. Напечатана на тетрадной бумаге. Поверх косых линеек (они несмываемы) шесть густо-черных строк: «Сегодня германская армия заняла Двинск. На очереди Псков, Ревель и Петербург». Так и написано: «Петербург». «Немецкая листовка, – подумал Белодед, – хоть и напечатана в Питере».