– Погоди, погоди, это тоже сказал Бернгард Бюлов? – спросил Репнин.

– Бюлов.

– В знак скорби по царствующему дому? Шульц взял бокал, взял, как показалось Репнину, чтобы отвести глаза от собеседника.

– Думаю, в знак скорби и… осуждения Вильгельма!

– Но что надо было делать Вильгельму? – посмотрел Репнин на Шульца.

– Сражаться, сражаться, чего бы это ни стоило! – Шульц налил новый бокал. – Покрепче натянуть вожжи и воевать. Всех наличных мужчин, у которых есть силы, чтобы нажать на спусковой крючок и выстрелить, отправить на фронт. Если даже император смалодушествует и покинет родину, вернуть его и заставить быть императором!

– Так полагал Бюлов?

Шульц насторожился: его рыжие уши пришли в движение.

– Да, Бюлов.

– А как думаешь ты?

Руки Шульца невольно потянулись к ушам – надо было погасить пламя, живой ладонью зажать.

– Республика… не для Германии.

Часом позже они вышли из дому, оставив дверь в доме открытой – в такой жаре не усидишь. Долго стояли посреди мокрого сада, дожидаясь, пока глаза будут способны что-то видеть. Потом во тьме обозначилась крона дерева с широкой прядью сухих листьев, светлый круг фонтана, бетонный бордюр садовой дорожки, сам дом, большой, с верандой, выходящей в сад.

– Позавчера стояли здесь с Гофманом. Да, тем самым, и он, представь себе, проклинал Брест! Все несчастья, так думал он, начались с Бреста. Да, именно Брест дал возможность Лондону и Парижу убедить мир в претензиях немцев на мировое господство.

Шульц затих и поднял глаза на дом, черные окна которого, окантованные светлыми рамами, были будто развешаны в ночи, каждое на своей веревочке, может, поэтому каждое по-своему раскачивалось и вздрагивало.

– Это Гофман проклял Брест? – спросил Репнин.

– Нет, не только – Шульц тоже. – Он отвел глаза, неспроста он приволок Репнина в эту тьму, здесь упрятать глаза легче. – И все-таки… не дай бог, чтобы поднялась у вас рука на Брест! Для вас Брест – территория, для нас – больше…

– Революция? – спросил Репнин, он хотел, чтобы Шульц договорил до конца, ничего не утаил, все выложил.

– Нет, я этого не сказал, – заметил Шульц.

В доме зазвонил телефон – звонок был тонкий, режущий.

– Слышишь? Звонит Мольтке! Нет, не тот – его племянник, шеф информации в «Берлинер тагеблатт». Согласился в знак личных симпатий сообщать все чрезвычайное – так сказать, личная служба президента! – Он засмеялся. – Вчера поднял с постели и сообщил, что в Компьенском лесу подписан договор. Разумеется, я его отругал: «Что же здесь чрезвычайного? Я знал об этом еще первого августа четырнадцатого года!» – Они вошли в дом. Шульц пошел к аппарату, не торопясь, демонстрируя характер. – Здравствуй, дружище Мольтке! Что ты сказал? Кайзер прибыл в замок Амеронген? Ну что ж, вот это сообщение чрезвычайное! Благодарю тебя, Мольтке! – Шульц положил трубку, печально взглянул на аппарат. – Не телефон, а часы революции!

Он сел за стол, обернулся к печи, в которой поленья уже были превращены в угли, крупные, затянутые мерцающей пленкой.

– Подсыпать сухих листьев в огонь? Запахнет, как в осеннем лесу. – Он налил еще вина. – Мне говорили приятели, бывавшие в России, что видели тебя на Спиридоновке… Вон как! – Он изобразил голосом нечто похожее на радость, однако в главах была тоска. – Я сейчас вспомнил: ты говорил мне, что знал в Лондоне некоего Чичерина. – Он продолжал смотреть на Репнина, а глаза все еще были тоскливы. – Это нынешний Чичерин?

– Теперь я вижу: ты привел меня в исповедальню! – засмеялся Репнин и отодвинулся от печи – угли жгли немилосердно, их устойчивый жар, казалось, стягивал кожу.

– Нет, ты ответь: Чичерин нынешний? – настаивал Шульц.

– Нынешний – другого нет, – сказал Репнин.

Шульц дернул плечами.

– Значит, скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты?

– Чтобы понять эту фразу, за ней должна быть следующая, – бросил Репнин: разговор обострялся, Репнин понимал это достаточно.

– Изволь, Чичерин – друг Либкнехта, очень близкий. Ты – друг Чичерина, – сказал Шульц.

«Вот и стал ты главой департамента мировой революции! – подумал Репнин. – Красный Карл, перед которым трепещет юнкерская Германия, Карл, чьей заветной мечтой являются германские Советы, сделался едва ли не твоим единомышленником. Видно, все усилия Шульца были направлены к тому, чтобы установить эту истину. И эта исповедальня с печным отоплением и сальными свечами, и шипящая сковорода, и медленно колеблющееся вино в бокалах, и березовые поленья, и запах горящих листьев, – все, все было призвано подтвердить одну эту истину».

Вновь бешено зазвонил телефон.

Шульц устремился к телефону – он сорвал трубку, однако не удержал ее, трубка грохнулась об пол, и вместе с гудением мембраны в тишину дома ворвался голос, точно барабанная дробь, сбивчивый и громкий.

– Мольтке! – произнес Шульц, прилаживая трубку к уху, – Мольтке! – Голос в трубке, казалось, остановился, а вместе с ним и дыхание Шульца. – О господи, – произнес Шульц по-русски и выронил трубку: она с лету ударилась о стену, и мембрана загудела с новой силой, а вместе с нею и голос Мольтке в трубке – он гневался, этот голос, и вопил о сострадании. Когда Репнин вошел в соседнюю комнату, телефонная трубка еще раскачивалась, а подле сидел Шульц, уперев кроткие глаза в пол.

– Ленин порвал Брестский договор, – произнес Шульц и для наглядности изобразил это руками. – В клочья!..

Репнин оделся и вышел.

Раннее солнце, самое раннее, просвечивалось, как сквозь дымное стекло.

Калитка на улицу была распахнута – дворник мел улицу. Видно, только что прошел дождь, и казалось, что плоские камни мостовой выклеены газетами и листовками.

Репнин пересек площадь и вышел к собору. Двери в собор были открыты – собор дышал холодом.

Репнин взглянул на собор. Ему нетрудно было обнять здание взглядом.

Симметрия. Семь стрельчатых окон – справа, семь – слева.

Ангел – справа, ангел – слева.

Колокольня – справа, колокольня – слева.

Симметрия, классическая симметрия, нет более точной формулы нейтралитета.

Разложи собор на унции – ни одной стороне не отдашь предпочтения.

Кажется, веди сюда классических нейтралов – шведов и швейцарцев, всех, кто испокон веков стоял на проволоке, стараясь удержать равновесие: «Вот ваша формула, если хотите увидеть ее воочию».

И мысль, точно толчок сердца, остановила Репнина: а формулой твоей жизни не является ли та же симметрия?

Семь стрельчатых окон – справа, семь – слева.

Колокольня – справа, колокольня – слева.

Ангел – справа, ангел – слева.

Нет, Репнин должен додумать эту формулу до конца.

Совесть – справа, а жизнь – сложная, обремененная сомнениями, очень земная – слева?

Шульц – справа, а Апатонов с рассеченной щекой… куда поместить матроса Апатонова, вторгшегося в жизнь Репнина сегодня ночью?

Собор точно переселил в Репнина и недвижимость своих плит, и каменную тишину, и холод – нужна немалая сила, чтобы сдвинуться с места.

Заговорили колокола, сразу все, торопясь, точно запоздали с началом.

Поезд с Петром пришел в Москву вечером, и, не заезжая домой, Белодед поехал в наркомат.

Елена разыскала Петра по телефону под утро.

– Приезжай, очень прошу. Ничего не спрашивай, только скорее!

Нет зловещее звука, чем глухой щелчок падающей телефонной трубки, означающий окончание разговора.

Ему открыла Елена. Она хотела что-то сказать, но успела лишь вздохнуть и ткнулась ничком в грудь ему.

– Господи… – могла лишь произнести Елена.

Она отыскала руку Петра и, удерживая ее, повела его из комнаты в комнату, через весь дом. Пахло йодом и сладкой до тошноты, до головокружения валерьянкой, зловещим дыханием беды. Она дошла до двери Ильи Алексеевича, на мгновение остановилась, потом коротким движением оттолкнула от себя дверь, именно оттолкнула. Горела настольная лампа. Старший Репнин лежал на софе, опрокинувшись, точно в лицо ему пахнуло смертным племенем и, отстраняясь, он упал на спину. Крупные осколки стакана, выпавшего из уже слабеющей руки, усыпали пол.