– Я и сам не пойму, что со мной сталось – высох, как высыхает кисель! Был кисель, а осталась… корочка! Как будто и не болел, но даже ростом стал меньше! Но сила есть! – Нет, это только казалось, что Шульц изменился, он был прежним.

Они вышли из здания вокзала.

– Прости. Николай, но не мог добыть ничего пристойнее, – произнес Шульц и оглядел громоздкое сооружение на дутых шинах. – Революция, как бы это сказать… перетасовала колоду! – Как все иностранцы, который знание русского языка давалось не без усилий, он дорожил ходкими словечками. – Сам увидишь: потерян счет часам. Нет, усадеб не жгут и пока не берут нашего брата на вилы – это же немецкая революция! Пока, а там один бог ведает!

– Чудно, товарищ Репнин! – поднял могучую руку Апатонов, до сих пор не проронивший ни слова. – Не думал, что увижу германскую революцию! Это, скажу вам, такая картина! Поставили на крыше советского посольства красный флаг, и пошли, и пошли! – Он развел руки. – Для них этот красный флаг – и Москва, и Советы, и Ленин… Велите гнать на Унтер-ден-Линден! – обратился он к Шульцу. – Там вся картина германской революции как на ладони!

Они действительно проникли на широкую Унтер-ден-Линден. Репнин был последний раз в Берлине едва ли не четверть века назад. (Была конка, и по городу расхаживали военные в эполетах.) А сейчас он смотрел кругом во все глаза и ничего не узнавал. Берлин был и тот и не тот. Город точно возникал в памяти и тут же рушился, заново отстраивался и мгновенно обращался в руины. А толпа становилась все гуще – веселая воинственность владела ею.

– Вы взгляните, взгляните сюда! – вдруг воскликнул Апатонов.

Репнин поднял глаза и все понял, до дрожи внутри, до холодного озноба понял: дом с черными затененными окнами и красный флаг на крыше – советское посольство.

Что произошло в течение этого вихревого года, если он, Репнин, очутился посреди революционного Берлина, имея по одну руку Шульца, а по другую Апатонова? Где находится Репнин сейчас, на каком свете, в начале трудного пути или на той островерхой хребтовине, на которую и взойти было немыслимо, а сойти во сто крат труднее? Как должен был вздыбиться и перевернуться вверх дном мир, а заодно с ним и Россия, чтобы произошло такое?

– Не тревожьтесь, я с вами, – произнес Апатонов, легонько, но властно сдавливая локоть Николая Алексеевича. – Салют, камарад! – крикнул он старику в вязаной шапочке и, обратив лицо к Репнину, продолжал: – Видите отметину? – указал он на шрам, перечеркнувший щеку. – Нет, не живой рубец, а знак революции. – Он прикрыл ладонью шрам. – Нет, не на море – на суше! Салют, камарад! – Он скосил веселый глаз на человека в квадратных очках и, взглядов на Репнина, продолжал: – Июнь пятого года. Черное море, порт Одесса. Миноносец номер двести шестьдесят седьмой. Тот самый, что пришел в Одессу вместе с броненосцем «Потемкиным-Таврическим». Там было так, как сейчас в Берлине. Только не дай бог, чтобы здесь было так, как там. Салют, камарад!..

Шульц отпер калитку, пропустил Репнина, а потом долго и тщательно проверял, надежно ли заперта калитка, сотрясая ее крепкой рукой. Когда шли темным садом, Репнин еще долго слышал, как гремит на камнях экипаж, на котором уехал Апатонов и увез вещи Репнина – Николай Алексеевич полагал, что задержится допоздна.

– Только подумать, русская революция в Германии!

– Русская? – переспросил Репнин.

– А ты думаешь, французская? – мгновенно отозвался Шульц.

– Может быть, и… французская, – заметил Репнин.

Они пришли в маленький особнячок в глубине сада, похожий на охотничий домик.

– Нравится тебе моя обитель? Я тебе сейчас все объясню. – Он взглянул в окно. – Там у меня мой особняк. Там электричество, паровое отопление и холодильные шкафы. Там двадцатый век. А здесь – век девятнадцатый. – Он оглядел комнату. – Здесь сальные свечи, добрая бюргерская печь, которую можно истопить дровами, березовыми дровами – я тебе это покажу. Сейчас я поставлю сковороду и изжарю сосиски.

В самом деле, в мгновение ока полыхнул в печи огонь, запахло березовыми поленьями, зашипело масло, и добрый запах жареного мяса пошел по дому.

– Это надо есть горячим, – произнес Шульц, извлекая шипящую сковородку из самого пламени.

Они осушили первые бокалы – наступило молчание, чуть торжественное.

Горели свечи, потрескивали поленья, сумеречные тени вздрагивали на стеклах окон.

– Как в исповедальне, – засмеялся Репнин.

– Недавно здесь исповедовался Бернгард Бюлов – он сидел на твоем месте.

– Бюлов? – Репнину захотелось встать и оглядеть стул, на котором он сидел.

Только подумать: Бюлов! Для Репнина Бернгард Бюлов олицетворял если не золотую эпоху русско-германских отношений, то, по крайней мере, пору, когда не все мосты еще были сожжены и на будущее смотрели не без надежд, правда, весьма скромных, но все-таки надежд. Сын известного дипломата, ставшего сподвижником Бисмарка. Бернгард Бюлов пришел к высокому положению имперского канцлера путем, который может быть назван немецким. У дипломатов были свои привилегии, когда речь шла о высоком положении в государстве. Но право на дипломатическую карьеру обреталось не только в лучших университетах той поры (Лозанна, Лейпциг, Берлин), но и в армии. Поэтому вслед за: университетом у Бюлова был фронт; на франко-прусскую войну будущий канцлер пошел волонтером, а явившись после фронта в иностранное ведомство, мог рассчитывать лишь на весьма скромный дипломатический ранг – атташе. Казалось, ни образование, ни связи, ни военные заслуги, ни более чем высокое происхождение не дают Бюлову никаких преимуществ: он был в самом начале пути. Пятнадцать лет – небольшой срок, чтобы атташе стал посланником даже в периферийной европейской столице, но пятнадцать лет он отмерил сполна. Потом (это характерно) пошло быстрее: посол в Риме, статс-секретарь по иностранным делам и, наконец, канцлер, при этом на срок значительный – девять лет. Наверно, Бюлов хотел быть преемником бисмарковского начала германской политики, но время было не то, да и умения, должно быть, недоставало. По признанию Бисмарка, он ушел в отставку, будучи обвинен в русофильстве. Бюлов, по его словам, тоже считал главным средством своей политики поддержание добрых отношений с Россией, при этом пытался даже журить Бисмарка за то, что тот подчас был непочтителен с Горчаковым. Но деятельность Бюлова, в особенности на посту канцлера, плохо соотносилась с этим его утверждением. Отсутствие бисмарковского таланта и характера Бюлов пытался заменить тонкой лестью. На Вильгельма, как это было установлено задолго до Бюлова, это средство действовало безотказно. «Ну, похвалите же меня!» – требовал он от Бюлова прямо и грубо. Бюлов зябко поводил плечами и хвалил. Лесть – конь резвый, но ненадежный, – обойти крутой поворот он может, преодолеть длинную дорогу – никогда. Бюлов пал.

– Бюлов был здесь до отречения… кайзера? – спросил Репнин.

– До отречения, – сказал Шульц, с угрюмой пристальностью глядя на Репнина, и разлил вино по бокалам.

– И речь шла об отречении?

– Да, конечно. – Шульц коснулся бокала, но не поднял его. – Бюлов сообщил, что накануне с ним беседовал один испанский дипломат. Испанец сказал, что кайзер попросил у Испании убежища. – Шульц не отнимал руки от бокала, однако и не пытался бокал поднять. – Был даже получен ответ. В соответствии с рыцарским духом нации, король испанский готов был принять кайзера. Но как добраться до Испании – вот вопрос! – Голос Шульца воспрянул. – Обычный путь через Париж и Эндай-Ирун так же малоприемлем, как и морской через Италию и Барселону. Единственный путь – подводная лодка и Бискайский залив. Господи, короли спасаются бегством на подводных лодках! За твое здоровье, Николай! – неожиданно поднял бокал Шульц.

– А я думал, за германского императора! – рассмеялся Репнин.

– Ты полагаешь, что я вел разговор к этому? – произнес Шульц, пряча улыбку в рыжие усы, ему нелегко было ее упрятать. – Ни один германский монарх не был обезглавлен, – произнес он с пафосом, который Репнин не очень понял. – Ни один германский властелин, ни тайно, ни явно!