– Завидую тебе. Петро, – сказал Роман и печально посмотрел на Белодеда. – Ты сильный, переживешь и это.

Петр подошел поближе.

– Я заметил, – сказал он, – надо уметь вызвать силу, она есть в каждом, как и слабость.

– В каждом сила? Нет! Помню, как по вершку удерживали нашу землю. Сколько людей легло, отстаивая каждый вершок. А тут – на! – отрезали половину земли русской.

Они расстались за полночь, но Петр уже не мог уснуть до утра. Все казалось, что вот тут, за стеной, очень худо человеку, надо помочь ему и не знаешь как.

Под утро, в тот час, когда тьма словно затвердевает, Петр подошел к двери Соловьева-Леонова.

– Это ты, Петро? – услышал он голос Романа, очень ясный, спросонья человек так не скажет.

– Я… а ты все не спишь? Спи.

– И ты не спишь, – заметил Роман, опять очень ясно и серьезно. – И тебе надо спать. – Потом помолчал, вздохнул, во тьме вздох прозвучал тревожно, заглушая и шипение паровоза – он рядом, – и стук колес, и злой посвист ветра за окном. – Знаешь, о чем думаю? Мы не должны смириться.

Петр задумался: «Да, не должны, не должны! Уже сейчас надо собирать силы и… ударить! Собирать постепенно, может, даже тайно и обрушиться на немца, чтобы я духу его не было на русской земле».

– Собирать силы, – сказал Петр. – Изо дня в день собирать.

Петр физически ощутил, как затих Соловьев.

– Нам протестовать надо! – вдруг взорвался Роман. – Если надо лечь на рельсы – лечь. Если пистолет разрядить в себя – разрядить!

Уже на заре в сонном полузабытьи Петр услышал, как где-то рядом грохнулось что-то безнадежно тяжелое, грохнулось глухо, напрочь. Петр кинулся в купе Соловьева, кинулся наобум, думая, что если стряслось что-то плохое, то там… За окном вагона, как прежде низко припадая к земле, наслаивался дым, смешанный с огнем и паром, и в колеблющемся свете Петр рассмотрел Романа. Он лежал на полу, и рука, точно вывихнутая, торчала из-за спины.

– Помоги мне, – сказал Роман.

Петр попытался приподнять его и наткнулся рукой на что-то холодное, скользко-холодное. Это был наган – Белодед видел его у Соловьева, когда ехали в Брест. Петр приподнял Романа и, укладывая в постель, долго не мог возвратить в прежнее положение руку, а когда глянул на пол, увидел темное пятнышко крови. На груди Соловьева затрещала рубаха. – Петр рванул что было силы, обнажил грудь и плечи. Ладонь остановилась у предплечья – рана была здесь.

Поезд пришел на рассвете. Роман не спешил на перрон, дожидаясь, пока выйдут остальные.

– Тебе помочь? – спросил Петр.

– Нет, пойду сам, – сказал он, пряча глаза.

Петр видел, как, выбравшись из вагона, Соловьев пошагал в противоположную от вокзала сторону. Черная повязка, бог весть откуда добытая, поддерживала раненую руку.

Весна восемнадцатого пришла в Петроград вместе с мартовским дождем, который неожиданно упал на белые снега, на Неву, на деревья, опушенные инеем, и в одну ночь потревожил и залил талыми водами лед. Только вчера город был белым и голубовато-дымное сияние стояло над невской набережной, над Летним садом, над каменными просторами петроградских площадей, а сегодня все точно обуглилось: кора деревьев, напитанная влагой, кованое железо оград, камень… Да, есть такая пора весны, самой ранней: до того, как зеленым дымком затянет деревья и засинит небеса и воды, все, кажется, становится исчерна-черным. Вечерами, будто врезанные в самую тьму, неестественно ярко горели окна. И голоса города, только вчера ярко звонкие, отраженные в сухой тверди льда и камня, сегодня вдруг набухли, расплылись и потекли вместе с Невой, глухие, длинные, повторенные эхом. Все растопила весна, все зачернила угольным карандашом – только светится в ночи неровная ледяная стежка, что легла кое-где через парки и не успела стаять.

Едва весть о брестском событии достигла Английской и Французской набережных. Невского и Фурштадской. дипломатический Петроград собрался в дорогу. Ломовики, гривастые и крепконогие, потащили грузовые фуры с черными посольскими сундуками, перехваченными брезентовыми и кожаными ремнями, на Московский вокзал к товаро-пассажирскому поезду, особняком стоявшему на запасных путях. Имя заштатного северорусского городка легло на сундуки и чемоданы: «Вологда». Оно прошило наискось их ребристые стены. Оно своеобразно преломилось в говоре пассажиров этого необычного поезда: «Волóгда». «Вологд».

Дипломаты стран Согласия покидали столицу революционной России, не скрывая неприязни к новому строю, не делая из своего поступка тайны.

Что означал этот шаг?

Одни говорили: Вологда призвана стать транзитным центром на пути дипломатов на родину.

Другие полагали: дипломаты не верят в мир большевиков с немцами и хотят покинуть Петроград до того, как немцы в него войдут.

Третьи, наконец, считали: выезд дипломатов из Петрограда – средство протеста против брестской инициативы большевиков, а выбор города не имеет значения.

Так или иначе, а товаро-пассажирский поезд, в такой же мере разношерстный (международные вагоны и платформы, груженные автомобилями), в какой и разноплеменный по составу пассажиров, готовился покинуть Петроград и уйти на восток, во мглу северных русских лесов, еще не тронутых мартовской оттепелью, оставив Петроград строить догадки и недоумевать относительно истинных причин отъезда дипломатов, отъезда, в такой же мере похожего на хорошо рассчитанный маневр, в какой на организованное бегство. Но как примет Брест Россия? Не возмутится ли ее достоинство, не взорвется ли и не потребует помощи извне?

На рассвете в посольство привозят утренние питерские газеты и по долгим лестницам особняка. чертыхаясь и проклиная судьбу, поднимается в свою скромную келью секретарь-переводчик. Пока посол досмотрит свой самый сладкий сон и распечатает светлые очи. переводчик должен окинуть орлиным взором содержание тридцати трех питерских газет и, что еще диковиннее. уместить его на трех машинописных страничках, разумеется, изложив текст по-английски – русский язык все еще остается для посла за семью печатями.

Ровно в десять, ни минутой раньше, ни минутой позже, секретарь внесет папку с заветными страничками в посольский кабинет и, возложив ее перед многомудрым ликом шефа, встанет поодаль, весь превратившись в зрение и слух: проглотит ли, не поперхнется?

А дальше – день. Большой день в чужой стране. От одного берега до другого – океан. Но человек, надо отдать ему должное, храбро бросается в воду.

В двенадцать посол будет завтракать с русскими военными, в два разопьет бутылку бургундского с бывшим королем лесным, в четыре сядет за обеденный стол с королем нефтяным, в семь – театр, в одиннадцать – ужин… И всюду рядом с послом, как его поводырь и ангел-хранитель, секретарь. Он и тень, он и блик, готовый в любую минуту возникнуть и исчезнуть. В деловой беседе он между послом и гостем. На званом обеде он по левую руку от посла. В большом приемном зале он за спиной посла. Ни одно слово не произнесет посол, чтобы между ним и собеседником не оказался секретарь. Точно искусственные зубы или слуховой аппарат, секретарь поместился где-то внутри посла, превратившись из человека в приспособление. Посол научился его не видеть, в этом ведь нет большой необходимости. Для него секретарь – только голос, часто переходящий на шепот, едва внятный. Но вот чудо: хоть секретарь и незрим, он мыслит. Посол догадывается, секретарь не просто переведет на русский его речь, он, словно знаки препинания, расставит акценты, осторожно придаст речи и живописность и юмор, общие рассуждения обогатит именами собственными, вставит невзначай крылатое словцо, сообщив речи и мысль и блеск.

Нет, посол не так прост, чтобы не понимать деликатности своих отношений с секретарем. Действует защитный рефлекс. «Майкл, ты у меня министр!» – с фамильярной хитрецой подмигивает он секретарю. Но секретарь нем. Упаси господи воспринять тон посла – завтра останешься без должности. У секретаря своя стежка – он следует по ней неколебимо: «Ваш прогноз оказался верным, господин посол!» «Вы предупредили серьезную неприятность…». «Вы парировали…». И пошло как по писаному: «Предупредили!». «Предугадали!», «Превозмогли!» – «Пре… пре… пре…». Каждый, как умеет, играет свою роль.