– Это и есть белый дворец, – сказал Шлобуттен. – Договор будет подписан там! – Он многозначительно поднял палец.

Петр вышел из автомобиля и зашагал прочь от особняка.

– Вот куда явилась Россия за позором своим. – Петр поднял глаза – Соловьев. Туча тучей. Точно и не спал в дороге: лицо поросло зеленью.

Когда Петр вошел в комнату Чичерина, Георгий Васильевич стоял у окна и смотрел на лошадь, гарцевавшую вокруг дерева.

– Мне показалось, Георгий Васильевич, что в этом диалоге с полковником на вокзале… В момент, когда полковника можно было кончить одним ударом, вы вдруг пощадили его.

– Пощадил? – спросил Чичерин, и Петр увидел, как настороженно-гордо взметнулась бородка, хотя глаза все еще следили за лошадью. – Иногда выгоднее пощадить противника, чем разнести его. Ничто так не обнаруживает поражения противника, как такого рода пощада, и вместе с тем она дает возможность сохранить отношения. В дипломатии не следует спешить рвать отношения даже с врагом. Я вам это докажу.

Сейчас они сидели за маленьким письменным столом, накрытым зеленой тканью, и Чичерин излагал план беседы Петра с Гофманом.

– Нет, это не диверсия, а операция, если хотите, тактический маневр, – говорил Чичерин. – Все хорошо запомните, и детали, именно детали…

Как это было перед визитом к Набокову в Лондоне, Чичерин взял карандаш и, положив между собой и Петром бледную ладонь, как бы начертал несколько имен, повторяя: «Белодед», «Гофман», «Шлобутген».

– Я звоню полковнику Шлобуттену, – Чичерин указал кончиком карандаша в ту часть ладони, где невидимо обозначалось имя полковника, – и прошу, чтобы он вас принял сегодня. Первое: вы и Шлобуттен. – Карандаш соединил два имени. – Повод: распорядок ближайшего заседания. Вы говорите с ним по-русски и изредка по-английски, по-английски обязательно. Разговор должен продолжаться не меньше двадцати – тридцати минут. На уточнение собственно распорядка – десять минут. Все остальное свободный полет. Что именно? Не вас мне учить. Попытки японских купцов проникнуть в Австралию и Южную Америку. Американские коммерсанты на стокгольмской бирже… Впечатления, разумеете, чисто светские, о Европе, какой вы видели ее, и обязательно мысль о том, что немцы напрасно отвергли Стокгольм как место переговоров, это вредит их престижу. Повторяю: обязательно Стокгольм и английский. Он нетверд в английском, однако любит по-английски говорить. Я так думаю: вас захочет видеть Гофман, возможно, тут же, не отказывайтесь. Нас в этой беседе интересует одно…

Чичерин изложил Петру свой замысел. В беседе с Гофманом Петр представляет только себя. Все, что он говорит Гофману, лишь его, Петра, мнение. Мнение Белодеда? Русским стало известно, что немцы хотят наказать их за отказ заключить договор 10 февраля. Очевидно, немцы готовят новый проект договора, против прежнего много тяжелее. Замысел: Россия искренне желает мира, однако Германии нет смысла испытывать ее терпение. Разумеется, угрозы не в характере новой России, но есть объективные факторы, с которыми должны считаться и немцы… И еще: Петр помнил вопрос Ленина о единоборстве Людендорфа с Кюльманом и в той связи о позиции Гофмана? Георгий Васильевич просил Петра иметь в виду: эта проблема продолжает интересовать его, Чичерина, и, он так думает, Ленина.

Встреча с Шлобуттеном была назначена на четыре.

За пятнадцать минут Петр вышел из дому. Был ранний вечер, не по-февральски ясный, с красным небом и фиолетовыми тенями. Звонили к вечерне, и удары колокола, размеренные и неторопливые, плыли над Брестом, отражаясь в черепичных, железных и цинковых крышах, в крепостных стенах, в булыжных я кирпичных мостовых.

И побеждая все звуки, арабский скакун торжественно нес по городу всадника, облаченного в кожу – кожа была красновато-коричневой. Она блестела, и фигура на коне, как, впрочем, и сам конь, казались бронзовыми. Улицы опустели. Их покинули даже немецкие солдаты, и было жаль, что пропадает такое великолепие: всадник с тяжелыми плечами, красно-коричневый хром, облегающий плечи, недвижимо торжественная стать всадника, как и гордая иноходь коня, и цокот копыт, и осторожный посвист плетки. Жаль было и иного: какой смысл пристраивать к грузовику зыбкий помост и вталкивать лошадь на грузовик, а потом сооружать над головой коня фургон, чтобы скакун не простудился, и везти через прикарпатские и привисленские поля с сожженными деревнями, через реки, через болота, где по горло в воде лежат солдаты, через половину Европы, чтобы знатный всадник проскакал на породистом том скакуне по пустым улицам русского города? Однако кем мог быть всадник, чьи округлые формы в сущности были копией всех памятников германской доблести и гордыни? Туман замутил перспективу, и что-либо рассмотреть было трудно.

К пяти часам брестского временя английский язык Петра и соответствующая тирада, касающаяся шведской столицы, сработали, и полковник Шлобуттен пригласил Белодеда в кабинет шефа.

Увидев Петра, Гофман встал, неторопливо стянул перчатки и, бросив на стол, сделал несколько шагов, как показалось Петру, рассчитанных. Он точно хотел сказать Петру, что нормы вежливости в какой-то мере должны распространяться даже на немецкого генерала, вступившего на неприятельскую землю, если он интеллигентен.

Они обменялись рукопожатиями, и Гофман возвратился в кресло.

– Старые солдаты даже в безвыходных обстоятельствах предпочитают не говорить на языке врага, – произнес Гофман по-английски и покраснел – собственно, покраснели уши, а все лицо оставалось бледным. – Но это предрассудки! Ни один язык немцу не дается так легко, как английский, – он испытующе посмотрел на Петра, добавил, смеясь: – Я имею в виду лексику, не произношение! Короче, люблю говорить по-английски! Тот раз в Двинске вы обмолвились, что шесть недель назад были в Лондоне?

– Пять с немногим, господни генерал, – возразил Петр.

– Нет, нет, я понимаю, что англичане хотя бы формально остаются союзниками России, и отнюдь не покушаюсь на военные тайны. – Его крупные уши продолжали пламенеть. – Лондон интересует меня чисто человечески. Я вам признаюсь, люблю Лондон. Нет, не туманы и дымы, а его мокрые парки и камин, его строгую красоту, которая хороша и без солнца.

– Когда я уезжал, – сказал Петр, – в Лондон уже пришла весна и в Гайд-парке продавали первые подснежники. Англичане звали их подснежниками победы.

Странно, но на сей раз чуткие уши Гофмана точно не восприняли этой фразы – они мед ленно погасли.

– Каждый народ видит в подснежниках этой весны подснежники победы, – подтвердил Гофман и всмотрелся в толстое стекло, которым был укрыт стол, как в зеркало: только сейчас Петр рассмотрел под стеклом большую, в четверть стола, фотографию гофмановского скакуна, точнее, фотографию головы лошади – конь ярился и в гневных глазах, сейчас обращенных на хозяина, клокотало пламя. (Не об этой ли фотографии говорил Троцкий?) – Да, подснежники победы, – повторил Гофман, как припев, лишь бы думать о чем-то совсем ином, что не имеет никакого отношения ни к подснежникам, ни, быть может, к победе. – Господин Белодед, я хотел бы говорить о деле, говорить напрямик, – неожиданно перешел он на русский и не устоял перед искушением произнести это выразительное русское слово «напрямик». – Могу я это сделать?

– Да, пожалуйста, – сказал Петр, а сам подумал: «Нет, не английский и не ложная тоска по английской столице определили его интерес к этой беседе. Очевидно, то, что он имеет сказать сегодня ему, Петру, он давно хотел сказать кому-то из русских, и это для него важно. Наивно думать, что, решившись на эту встречу, какие-то задачи припас только ты».

– Господин Белодед, в этот свой приезд в Брест русские действительно хотят заключить договор?

«Возможно, Гофман спрашивал искренне, в конце концов он серьезно верит, что такого желания у русской делегации прежде не было», – думал Белодед.

– Это будет в не меньшей степени зависеть и от делегации германской.