– Каким образом, господин Белодед? – Жесткие, с проседью брови Гофмана приподнялись.

Белодед может подумать ненароком, что поводья арабского скакуна, который мчал Гофмана по улицам Бреста, сейчас не у Гофмана, а у Петра. Нет, не надо натягивать поводья и осаживать коня. Лучше отпустить посвободнее и дать скакуну волю.

– Не скрою, господин Гофман, до нас дошли слухи, что завтра на стол будет положен договор, который… – В наступившей тишине Петр все еще слышал цокот копыт и поскрипывание седла.

– Да, да, господин Белодед. – Конь шел такой бодрой рысью, что Гофману стоило труда перевести дух.

– Будет положен договор, который не совсем тождествен прежнему тексту, – сказал Петр, прослаивая каждое слово молчанием: такое впечатление, что скакун перешел с рыси на галоп.

– Не значит ли это, что русская делегация готовится в очередной раз хлопнуть дверью?

Наверно, настало время сказать все, о чем наказывал Чичерин накануне.

Петр говорил и время от времени поглядывал в окно. Там был виден Западный Буг, замерзший и припорошенный снежком у берегов, свободный ото льда и черный посередине. Реку охватили перелески, такие же, как февральская вода, черные и бездонно-дремучие. Необъяснимо, но один вид реки, большой и спокойной, внушал Петру ощущение уверенности. Россия исстрадалась по миру, для нее сегодня нет желания насущнее. Но Россия не хочет мира любой ценой.

– Вы верите, что новая русская армия, набор который вы объявили, охранит революцию?

– Верю, господин Гофман.

Кажется, конь перешел на легкую рысь – дыхание генерала улеглось, он почти спокоен.

– На что опирается ваша вера, господин Белодед? Поймите, для меня это вопрос профессиональный.

– Простите, господин генерал, но это будет армия, на которую не распространяются ни ваш опыт, ни ваши познания.

– Что же это будет за армия, даже любопытно? – спросил Гофман спокойно – конь сменил легкую рысь на шаг, ритмичное дыхание генерала было едва уловимо.

– Это будет армия, которая впервые осознает, во имя какой цели она собой жертвует, – сказал Петр.

Гофман всплеснул руками, и сердце вновь загудело – конь мчал галопом по Бресту, казалось, кованые копыта коня падают на сухой булыжник.

– Это ваше личное мнение, господин Белодед?

– Абсолютно, господин генерал.

– Но, как всякое мнение официального лица, око не может быть только личным?

– Личное, господин генерал.

Гофман взглянул в окно, взглянул на миг и словно отпрянул: черная вода, черный лес, едва ли не черное небо.

– Господин Белодед, вам известен новый проект договора?

– Нет, я могу о нем лишь догадываться.

Гофман взял перчатки и положил на стул подле себя.

– Я сейчас не хочу знать, – он подчеркнул «сейчас», – как примет его русская делегация завтра. – Он протянул руку к стулу и потрогал перчатки – руки должны были что-то делать. – Но хочу сказать вам, – он сделал паузу и внимательно посмотрел на Белодеда, – если немецкие условия будут отвергнуты, это грозит России…

– Чем это грозит России? – спросил Петр.

Гофман пододвинул к себе маленький атлас в синем переплете – чудесное мюнхенское издание, которым так гордятся немцы.

– Господин Белодед, не хочу скрывать, положение дел на вашем фронте нам известно не хуже, чем вам. – Он раскрыл атлас и протянул руку к лупе. Петр подумал: сейчас возьмет лупу и опять станет похож на Королева. Поистине, все злое оборачивалось для Петра лицом и сутью Королева. Но Гофман так и не дотянулся до лупы. – Ваши солдаты покинули окопы и разошлись по домам. Я скажу больше: фронт фактически рухнул и нам ничто не противостоит. Неужели все это вам не ясно?

Петр понимал, в словах Гофмана есть своя логика. Однако обнаруживать это или тем более подтверждать не имело смысла.

– Вы говорите так, будто бы успехи вашей армии вам неприятны даже больше, чем мне, – рассмеялся Петр.

– По-своему вы правы, – произнес Гофман, искоса глядя на Петра, смех Петра встревожил и смутил его. – Не то чтобы нас огорчили или огорчат эти успехи. Не скрою, стратегически большое наступление в России сулит нам свои выгоды, но плох тот военачальник, который до того, как бросить в огонь солдат, не попытается достичь тех же целей путем бескровным.

– А мне говорили, что идею Бреста поддерживает господин министр Кюльман? – заметил Белодед таким тоном, будто только эта фраза и была способна продолжить разговор.

Верхняя губа генерала скептически приподнялась:

– Вы предполагаете, что идею Бреста поддерживает только господин статс-секретарь?

Вопрос, который он сейчас задаст Гофману. подумал Петр, должен начисто лишить того возможности маневра.

– Простите, разве у вас с господином статс-секретарем Кюльманом один взгляд на Брест? – спросил Петр.

– И вы в плену этой нехитрой азбуки: Кюльман – миротворец, Гофман – милитарист. Все гораздо сложнее.

– В каком смысле, господин генерал?

– Если решение принято, оно отражает точку зрения статс-секретаря в такой же мере, как и мою. Все остальное история, ее место в мемуарах.

– Ну что ж, главное, чтобы ответ был, а ждать мы умеем – нас хватит, господин генерал.

– Ждите, господин Белодед, мы хотим мира не в меньшей мере, чем вы.

– Тем более, что у вас нет тылов, какие вы хотели бы иметь, – заметил Петр, улыбаясь, и быстро взглянул на Гофмана – эта фраза была откровенно грубой, но в разговоре с таким человеком, как Гофман, могла быть уместной вполне.

Гофман взял перчатки, хлопнул ими по колену.

– Наши тылы благополучны, по крайней мере, настолько, чтобы воевать не оглядываясь.

– Тыл германский и… европейской?

Гофман не удержал вздоха – этот русский был похож на того тибетского исцелителя, которого Гофман однажды видел в Японии, тибетец безупречно знал географию тела, он мог оперировать иглой с завязанными глазами, острие безошибочно находило нужный нерв.

– Вы хотите сказать, у вас одна фронт, а у нас два? – Гофман воспринял безбоязненную прямоту, с которой произнес свою фразу Петр.

– Это вы и без меня знаете, – заметил Белодед.

Гофман начал натягивать перчатки.

– Тем более нам надлежит действовать, если условия не будут приняты. – Он оперся о стол. – Мы вынуждены будем действовать, – уточнил он. – Вынуждены… и не делаем из этого секрета.

Гофман все еще стоял, уперев сильные руки в стол – не будь стола, рухнул бы.

– Не скрою, что по-человечески меня волнует вопрос, что произошло с господином Троцким десятого февраля, – он помолчал, очевидно, подыскивая нужное слово, чтобы уточнить мысль. – Какая мысль владела им, какой план он хотел построить?

Белодед испытал неловкость. Этот генерал был порядочным иезуитом – не все повороты его мысли были так грубы, как казалось Петру вначале.

– А разве господни Троцкий вам не ответил? – спросил Петр, спросил как бы между прочим, дав понять Гофману, что для него, Белодеда, этот вопрос отнюдь не столь важен.

– Для меня линия поведения господина Троцкого на переговорах представляла немалый интерес, – заметил Гофман так, будто он и не ждал иного ответа и задал свой вопрос лишь для того, чтобы сказать то, что намеревался сказать. – Он мне показался и работоспособным и достаточно красноречивым, господин Троцкий, – признался Гофман. – Тем более непонятно все, что произошло десятого февраля. Накануне речь шла, насколько мне известно, о Риге. Господин Троцкий спросил, нет ли возможности оставить за Россией Ригу. Статс-секретарь понял вопрос главы русской делегации так, что Рига единственное препятствие к заключению договора. К господину Троцкому явился посланник Розенберг, предлагая изложить свое требование письменно. Но господин Троцкий ответил отказом. И одна и другая сторона поняли, что наступила критическая стадия переговоров. И тогда произошло то, что мир запомнит под именем событий десятого февраля. Господин Троцкий заявил, я вам это воспроизведу сейчас точно. – Он потянулся к папке, лежащей на столе, и, не дотянувшись, оставил свою затею, махнул рукой. Все знают, что заявил господин Троцкий десятого февраля: Россия не заключает мира, но заканчивает войну, распускает войска по домам и оповещает об этом народы и государства. Короче: «Ни войны, ни мира!» – Он посмотрел на Белодеда в упор. – Объясните, такое решение выгодно России? Я понимаю, что это, так сказать… компетенция России, но…