Петр подошел к офицеру – он стоял у окна и медленно, с видимым удовольствием расчесывал волосы, они у него что вороново крыло, сизо-черные, блестящие. Закончив расчесывать волосы, офицер принялся приглаживать их. Белые ладони мягко обнимали голову.

– Мы сумеем вручить наш пакет здесь?

Офицер продолжал приглаживать волосы.

– Не знаю.

Поезд стоял в доброй сотне саженей от вокзала. Между поездом и вокзалом – пустые пути, полузанесенные снегом. Кажется, прежде чем закатиться за горизонт, солнце остановилось над землей.

Петр надел пальто, шапку.

– На вокзале есть телефон?

Офицер все еще стоял у окна, смотрел в него.

– Не знаю.

Петр пошел к выходу.

– Вас не пустят, – кротко бросил офицер, впервые в голосе прозвучало раздражение.

Петр спрыгнул на снег.

Офицер сейчас над ним.

– Я буду стрелять!

Но Петр уже зашагал по рельсам.

Какой-то миг тишины, миг раздумья, потом голос офицера:

– Еще раз предупреждаю, вернитесь!

Петр продолжал идти.

Только слышно, как хрустит под ногами снег, затянутый ледком – днем подтаяло, да по рельсам передвигается тень.

Петр считал: раз, два, три… Надо отсчитать три секунды. Если выстрела не будет, можно идти хоть до Минска!

Спина стала чуткой, будто ее немилосердно обожгло. Странное дело, но спина обрела способность ощущать и холодное дыхание снега, и кроткое прикосновение февральского солнца, неслышного на ущербе, и движение ветра, который нажимал меж лопаток прохладно-упругой ладонью.

Кокорев стоял в пяти шагах от офицера, спрятав в рукаве браунинг. Офицер крикнул Петру: «Я буду стрелять!» – однако даже не отвел руки к квадратному бедру, к которому точно прибита кобура с маузером. Наверно, кожа на спине офицера стала чуткой не меньше, чем на спине Петра. Позади Петра стоял немец, позади немца – Кокорев.

В полночь Гофман принял их в полевом штабе где-то между Двинском и Брестом.

Он сидел у раскрытой печи, в которой давно погас огонь, и грел ноги, обутые в толстые шерстяные носки.

– Эти русские болота! – произнес он и указал глазами на окно, будто болото лежало у стен дома. – Пропали ноги, пропали – не могу ходить!

Однако работа в русском отделе германского генерального штаба была для Гофмана небесполезна – в русском языке он преуспел немало.

Не раскрывая конверта, Гофман передал его адъютанту, который стоял тут нее. Адъютант взял со стола большие канцелярские ножницы, не без удовольствия сломал сургучные печати, надрезал и ловко выдернул нитку.

Адъютант прочел письмо и кивком головы, тихим и сдержанным, дал понять Гофману, что это как раз тот документ, которого ждали в штабе.

Однако это не устроило Гофмана, он взял документ и близоруко рассмотрел одну за другой две странички. Потом поднял глаза, быть может, с намерением проститься с русскими, и вдруг увидел Петра.

– А я вас ждал завтра или даже лучше послезавтра. – И, точно застеснявшись своей радости, добавил: – Послезавтра я встретил бы вас с большими удобствами.

Петр осмотрелся: на щитах, крытых зеленым бархатом, рыцарское оружие и доспехи, судя по всему, тевтонское оружие и доспехи – чешуйчатые кольчуги, стальные шлемы, мечи с нарядной рукоятью. Очевидно, германская цитадель на русской земле – усадьба немецкого барона, владельца обширных угодий и сыроварен. Варил сыр и коллекционировал кольчуги.

Гофман указал русским гостям на кресла подле себя, велел принести чай.

– Простите, быть может, вы любите крепкий чай – я завариваю его сам, – произнес он.

Петр отказался, однако Гофман выдвинул ящичек секретера, достал деревянную коробку квадратной формы и, нащупав ногтем линию разреза, отделил крышку – послышался запах сухого чая, остро пряного.

– Когда вы из Петербурга?

Он сказал: «Петербурга».

Петр говорил, но Гофман не слушал – вопрос праздный, но генерал его должен задать.

– Как благополучно вы… – он какое-то время искал слова и с силой выдохнул, – доехали? – Кстати, последний вопрос менее отвлечен, чем предыдущий. – Вашей поездке не помешали германские… войска? – Он не постеснялся спросить об этом, хотя отлично был осведомлен, каналья. – Какой вы увидели армию кайзера? – Ну, это уже сверх меры – да не на комплименты ли он напрашивается?

А между тем вопросы становились все существеннее. Гофман точно стоял за спиной у Петра и кончиками пальцев осторожно, но достаточно настойчиво подталкивал его к главному. Кажется, от долгого лежания вопросы спрессовались в сознании Гофмана и теперь вдруг вырвались с невиданной силой – так высокогорное озеро, созданное людьми, всей тяжестью давит на воду в прорытом тоннеле, и вода словно отвердевает – ею можно и рыть землю, и крушить скалы, корчевать деревья, вращать допасти гидростанции.

Гофман взглянул на щит с оружием в доспехами, потом посмотрел на свои шерстяные носки и вышел в соседнюю комнату. Он вернулся в ярко начищенных сапогах и, прежде чем сесть, какое-то время постоял перед Петром, будто желая дать ему возможность обозреть себя.

– Есть момент, – вдруг заговорил Гофман, – когда армия начинает двигаться сама и никто ей не может сказать «стоп», ни генерал, ни сам император. – Он стоял сейчас над Петром со скрещенными руками. – Остановить – значит вызвать… катастрофу.

Петр встал, встал и Кокорев.

– Даже большую скорость можно загасить, – сказал Петр.

Правый сапог Гофмана пришел в движение. Гофман притоптывал все энергичнее.

– Но я не могу вас понять, господа большевики! – воскликнул Гофман, он приблизился к столу. – Вы просите мира и забрасываете наших солдат листовками. – Он наклонился над столом. – Вот, вот! Эта ваша листовка, господа большевики?

Он протянул Петру лист бумаги такой яичной желтизны, что глазам больно.

– Если это вопрос, то он вряд ли уместен сейчас…

– А мне не надо ответа: и ваша плохая бумага, и ваш плохой немецкий язык… Вот, вот, послушайте. Ах, где мои молодые глаза?

Он выдвинул ящик, достал лупу размером в чайное блюдце и безбоязненно поднес к лицу – губы, а за ними нос угрожающе вздулись.

– Вот, посмотрите, нет, только посмотрите! – Желтая бумага в руках дрожала.

А Белодед смотрел на Гофмана, думал: все недруги обратились для Петра в Королева! Все, кто обременил своим злым сердцем землю, все, кто жег ее недобрым пламенем, все, все.

– Вы могли бы убить такого? – спросил Петр Кокорева, когда они покинули штаб Гофмана.

Кокорев оглянулся на Петра.

– Не можете забыть нашего разговора?

– Не могу.

Поодаль вспыхнули и погасли фары – там ожидала немецкая машина, она должна была доставить их на вокзал.

Поезд пришел в Петроград уже под утро, и прямо с вокзала Белодед направился в Смольный. Казалось, город и не помышлял об опасности, которая над ним нависла. Дворник в белом фартуке совсем довоенной ослепительной белизны и свежести двигался по мостовой, размахивая метлой, как косой. Он был заведен на века, этот дворник. Чалая лошаденка, впряженная в дровни (откуда они – с Охты или Мги?), тащила воз соломы – не камины ли топить? Перед Таврическим стоял солдат с красной повязкой на руке. Солдат был мал, а колонны дворца стройны, торжественно строги и немыслимо высоки, но солдат смотрел на них так, точно они были ему по плечо.

А Смольный, как всегда, не спал. Там, где парадная лестница Смольного достигает третьего этажа. Белодед встретил Чичерина.

– Ленин ждал вас к полуночи, потом к рассвету, а сейчас, – Чичерин достал из жилетного кармана часы, – поди уже семь, а?

– Восемь, – проговорил Петр.

– Даже десять минут девятого, – поднес к глазам часы Чичерин. – Вы не так быстро, – сказал он Петру. – И я полуночник, но в это время даже я сплю. – Он пошел тише. – А когда не сплю, начинают болеть лопатка и пальцы. – Он раскрыл ладонь, медленно пошевелил пальцами. – Да, пальцы немеют, и уже не могу идти так быстро.