Не выпуская незажженную сигарету изо рта. офицер как-то смешно забросил длинные ноги и полез в вагон. У немца было смугло-оливковое лицо и черные волосы. Он поднес слабо согнутую ладонь к козырьку форменной фуражки, произнес, не глядя в глаза:

– Соблаговолите… документы…

Да, так и сказал: «Соблаговолите» – и от этого пахнуло тоскливым ветром. Не очень укладывалось в сознании, что в русском поле стоит разъезд конных немцев во главе с офицером, говорящим по-русски.

– Значит, вы направляетесь к генералу Гофману? – Офицер вновь взял под козырек и вернул документы. – Парламентеры, так сказать? Ну что ж, я помогу, но… это не просто, – только сейчас он поднял рассеянно-матовые глаза. – Ведь идет война… уже идет.

Он вышел из вагона и тотчас вернулся с двумя солдатами.

Медленно поднялся семафор, поезд тронулся.

Офицер даже не снял шинели, будто зашел в вагон на четверть часа: сейчас поезд подойдет к станции и он выйдет. Кстати, вдоль железнодорожного полотна, поспешая за поездом, движется конный разъезд немцев, и там конь офицера, серый в яблоках.

Кокорев стоял у окна в противоположном конце вагона и изредка, осторожно смотрел на немца. Петр видел, как при этом сужались глаза Кокорева и вздрагивали ноздри.

– Вам не по душе этот немец больше, чем любой другой? – спросил Петр Кокорева вполголоса.

– Больше, – сказал Кокорев, не оборачиваясь.

– Ведь он небось добрый час простоял на ветру, дожидаясь? – улыбнулся Петр, все-таки его не покидало чувство юмора. – А потом был так вежлив: не крикнул, не вспылил, поверил почти на слово…

– И взял в плен, – добавил Кокорев.

– Погодите, вы сказали: в плен? – Петр уже все понял, однако тона не изменил, – он не ожидал, что слово это услышит именно от Кокорева.

– Да, и вы будете находиться в плену столько, сколько хочет немец. – Кокорев взглянул в дальний конец вагона, и вновь ноздри вздрогнули.

– Но… Гофман? – произнес Петр, точно каждое слово Кокорева было для Белодеда откровением. – Он подошел к Кокореву ближе.

Кокорев улыбнулся – было приятно, что в столь ответственном разговоре инициатива принадлежала ему. Пожалуй, прежде было иначе.

– Но именно Гофман, а некто иной, прислал этого офицера, прислал и наказал держать вас ровно столько, сколько ему. Гофману, будет угодно.

Петр взглянул на немца: казалось, тот не шелохнулся, продолжал смотреть в окно, за которым спорой рысью двигался конный разъезд и этот конь без седока, в яблоках.

– Ну что ж, я сейчас подойду к нему, – Петр указал взглядом на офицера, – и скажу: напрасно он думает, что обманул меня.

Кокорев потер руки, не ладони, а тыльные части рук, потер одну о другую. Лицо его стало меловым, и только зерна пота, рассыпавшиеся по лицу, свидетельствовали, как ему худо.

– Я хочу задать вопрос, – сказал Петр Кокореву, указывая на немца, – последний вопрос.

Кокорев встревожился:

– Вы хотите пригрозить ему?

– Я просто скажу, что хочу говорить с Гофманом.

– Он откажет, Петр Дорофеевич.

– Вот тогда я пригрожу ему.

Петр увидел, как заалели мочки ушей Кокорева.

– Петр Дорофеевич, не сочтите мальчишеством, – произнес Кокорев. – Но лучше это сделать мне.

– У вас нет права, – сказал Белодед, сказал с той интонацией, которая не оставляла сомнений: он не передоверит этой обязанности никому.

– Но если немец обратится к оружию, я пристрелю его, – сказал Кокорев, и рука скользнула к заднему карману брюк – маленький браунинг был там.

– Этого не надо делать, – возразил Петр.

– Сделаю, Петр Дорофеевич. Не могу не сделать.

– Не надо, – проговорил Белодед, а сам подумал: «А он настоящий, этот Вася Кокорев!»

Петр пошел в конец вагона, где стоял немец. Чем ближе Петр подходил к офицеру, тем медленнее становился шаг. Белодед будто хотел, чтобы, до того как будут сказаны все слова, сам шаг, неторопливо-размеренный и, быть может, грозный, был замечен офицером.

– Господин офицер…

Немец продолжал смотреть в окно, будто самое значительное происходило там, где резвой иноходью бежали кони.

– Когда мы сможем увидеть генерала?

Офицер обратил глаза на Петра, глаза, не лицо – было похоже, что тонкая шея офицера отвердела и плохо поворачивается.

– Мне нелегко ответить на ваш вопрос, – проговорил немец.

– Когда мы можем вручить пакет генералу? – произнес Петр громче – хотелось, чтобы каждое слово было слышно в том конце коридора, где стоял Кокорев.

Квадратные плечи офицера приподнялись, выражая недоумение.

– Не знаю, – сказал он.

За высокими плечами немца было окно. Дальше – полотно железной дороги. Еще дальше – поле. Светало далеко в стороне, за косогором; очевидно, солнце должно было взойти оттуда. Поезд шел медленно, и конная группа немцев могла двигаться с ним вровень.

– Я хочу вам сказать, – произнес Петр раздельно – когда он волновался, он должен был говорить раздельно, иначе слова наскакивали одно на другое я получалась каша. – Хочу сказать, – повторил он еще четче и медленнее, а заодно и громче: он хотел, чтобы Кокорев все слышал, – ваш план мне ясен.

– Какой план? – улыбнулся немец. Это было похоже на диво: деревянный человек, едва научившийся двигать руками и ногами, вдруг улыбнулся.

– Вам надо удержать нас здесь, чтобы выгадать часы, которые вам необходимы.

Плечи офицера опять выразили недоумение.

– Неверно. – Он указал взглядом на лесок вдали. – Гофмана там нет. – Он пододвинулся к окну и посмотрел вниз – рядом лежал овраг. – И там нет. – Он продолжал смотреть в овраг. – Мы посреди равнины, как посреди моря. – Он окинул взглядом заснеженное поле, оно действительно было похоже на море, безбрежное, выпуклое, разделенное надвое червонной стежкой, позади уже встало солнце. – Другое дело, если мы приедем в Двинск. – обнадеживающе вздохнул офицер и тут же добавил: – Но кто знает, когда мы там будем.

Кони продолжали скакать, и лиловые тени стлались по снегу. Солнце лежало еще низко, и тени были велики, едва ли не от дороги, по которой стремились кони, до горизонта.

Поезд остановился, мимо прошли кони, и косогор заслонил их. Вначале он срезал ноги, потом скрылись крупы, только головы еще долго удерживались над белой гладью поля. На память пришла Кубань. Вот так было, когда кони переплывали реку – храбро входили в воду, пофыркивая, задрав свирепые морды, потом вода поднималась все выше и выше, еще миг – и скроет с головой, вдруг лошадь будто повисала на помочах, и течение подхватывало ее, и увлекало. Только морды коней, беспокойно-злые. держались над бугристой водой реки.

Поезд сейчас стоял посреди белого поля, и линия горизонта огибала его. Нет необходимости даже запирать дверь вагона – иди куда хочешь!

– Другое дело, когда приедем в Двинск. – повторил офицер и даже сочувственно улыбнулся.

Немец оказался не так прост, как хотелось Петру. Этот офицер даже не сделал попытки удержать Петра. Двери вагона открыты – иди куда хочешь, а когда ты дойдешь до цели, вот вопрос. Но и тут офицер не виноват. В самом деле, разве можно винить в том, что так велика русская земля? Иди куда хочешь!

А кони уже минули косогор, и их тени странно переломились и тащились по снежному полю точно с вывихнутыми ногами.

Петр вернулся к Кокореву.

Ранним вечером поезд приблизился к Двинску.

Солдаты вышли из купе (до сих пор они ни как не проявляли себя) и встали у выхода из вагона.

– А вот теперь пойду и потребую, – сказал Петр Кокореву.

– Петр Дорофеевич, не хочу вас отговаривать, но, быть может…

Кокорев отстегнул карман гимнастерки, отстегнул и вновь застегнул, и Петр увидел близко, у самых глаз, руку Кокорева, красные пальцы с неестественно короткими ногтями, заусеницей на безымянном и темным ногтем на указательном (видно, след молотка, который опустился на палец ненароком) – типично мальчишескую руку.

– Нет, пойду я. – произнес Петр.

Кокорев поднес ко рту руку, торопливо откусил заусеницу и, взглянув на палец зажал и спрятал – палец был в крови.