Много позже, когда они затихли в легкой и радостной полудреме, он вдруг шепнул:

– Мне кажется, кто-то ходит под окном.

– Кто?

– По-моему… Северцев. – улыбнулся он.

Она ткнулась лицом в его грудь и уснула.

добрая.

За полчаса до отъезда в «Золотой якорь» Репнин сказал:

– Кстати, ты заметила, это будет первый дипломатический прием, на котором мы появимся вместе.

Она рассмеялась:

– Думаешь, это меня повергнет в страх? Ничуть!

– По крайней мере, будь рядом со мной.

Она стояла неодетая, и между ней и садом

была лишь тонкая, вздуваемая ветром пленка тюля. Свет обтекал ее. То ли от сознания силы, то ли из презрения к предрассудкам она не стеснялась своего тела. Ей доставляло удовольствие вот так обнажаться перед мужем. Он любил наблюдать ее в такую минуту: чтобы озорно стучали босые ноги по полу, золотились плечи и чтобы она, как это бывало в последнюю минуту сборов, отчаянно клацкала. хлопала, скрипела бесчисленными застежками, пряжками и поясами. В этих звуках было ощущение твердой прелести бытия и, может быть, молодости, которая вопреки прибывающим годам решительно отказывалась убывать.

Репнины приехали в «Золотой якорь» много позже того, как собрались гости. Николай Алексеевич полагал, что имеет право на такую вольность – психологически опоздание иногда ставит тебя в более выгодное положение перед тем, кто пришел вовремя. Он не думал, что сегодня сумеет существенно выяснить позицию дипломатов, но установить контакт, условиться о встрече и как-то подготовить ее он определенно сумеет. Опыт подсказывал, что в данном случае постепенное наращивание сил всегда предпочтительнее внезапной атаки.

Гости еще были у стола (накрывать стол «а-ля фуршет» было так же модно, как носить брюки галифе – прекрасная Франция и здесь собирала своеобразную дань), но где-то в боковых залах уже начались танцы.

Духовой оркестр гремел так, что вздрагивали и рассыпались завидным звоном люстры.

Репнин видел, как наполнились горячим светом глаза жены: как бы она была благодарна ему, если бы, презрев все условности, он пригласил ее на вальс.

– Не вздумай уходить. По-моему, дипломаты с женами.

Лицо ее не выразило воодушевления.

И вновь, как в тот раз, в салтыковском доме с Бьюкененом, тревожный ветер проник в его сердце: а все-таки он для них отступник. И впервые Репнин подумал, что ставит под удар не только себя, но и ее, быть может, ее больше, чем себя: кто знает, как поведут себя с нею жены дипломатов. Опыт подсказывал Николаю Алексеевичу: они могут пойти дальше мужей и в приязни и в неприязни. Может быть, поэтому соблюдение всех условностей было бы сегодня излишним: пусть она ведет себя как хочет.

Репниных встретил Кедров.

– Ну что ж, не будем медлить, – сказал он, поздоровавшись. – Я вас представлю Нулансу, как только он расстанется с японцем. – Кедров указал на дальний угол, где француз беседовал с японским послом.

– Он знает обо мне?

– Да, конечно.

– Разрешите… падеспань.

Репнин едва не вздрогнул: Северцев.

Настенька оглянулась на мужа.

– Сочту за честь, – молвил Репнин, не поднимая глаз.

Когда позже он увидел ярко-бордовое платье жены, развеваемое танцем, ему показалось, что ей очень хорошо в эту минуту.

Она вернулась, как только кончился танец, и даже попробовала коснуться щекой его руки, а потом вдруг произнесла:

– Северцев сказал, у него мать в Кинешме.

– Он был сегодня словоохотлив, если решился на такое признание, – улыбнулся Репнин.

– Разрешите… на краковяк.

Репнин увидел только сапоги Северцева, они были сегодня надраены так, как не драились, наверно, от сотворения мира.

– Да, да, пожалуйста, – произнес Репнин по инерции и, увидев Кедрова, который шел к нему (очевидно, Кедров хотел представить Репнина Нулансу сейчас), добавил: – И последующие два танца… Я буду занят с полчаса.

– Да, разумеется, Николай Алексеевич, – подхватил Северцев, осмелев, и даже улыбнулся.

И Настенька улыбнулась: ее словно устраивал такой оборот дела.

И вновь Репнин увидел, как потекло платье Настеньки, и стало худо от сознания того, что ей может быть хорошо и без него.

А Нуланс уже быстро шел к нему, и, казалось, брюшко француза способно было все смести на своем пути.

– Репнин? – произнес он и задумался, скрестив свои смуглые руки на животе. – По-моему, я вас видел на Французской набережной.

Нуланс, как хорошо помнит Николай Алексеевич, не мог видеть Репнина на набережной (Французская набережная была синонимом французского посольства), однако в словах Нуланса был свой смысл.

– Я был на набережной в день приезда президента Пуанкаре, – сказал Репнин.

– А позже? – спросил Нуланс.

– Позже – никогда.

– Разве?

Они медленно шли вдоль окон, и платье Настеньки стояло у Репнина в глазах, будто бы никто и не танцевал в этом зале, кроме нее и Северцева.

– Значит… если гора не идет к Магомету, то Магомет пойдет к горе, – взглянул вдруг своими круглыми, глазами Нуланс.

Репнин не ожидал, что французский посол так безбоязненно приблизится к огню, который бушевал между ними. Близость огня Репнину показалась опасной, и он предпочел отступить.

– Собственно, кто Магомет и кто гора? – спросил он, улыбаясь, и, подняв глаза, увидел прямо перед собою жену.

– Магомет, Магомет, – вдруг задумчиво произнес Нуланс и почти сокровенным шепотом добавил: – В наше время и горы не стоят на месте.

– Нет, мне решительно необходимо установить: кто гора и кто Магомет? – рассмеялся Репнин.

– У нас еще будет время решить эту задачу, – заметил Нуланс и, обратившись к жене, которая сейчас медленно шла к нему, поддерживая ладонью обильные желто-седые волосы, добавил: – Я хочу тебе представить господина Репнина… – Нуланс запнулся, не без умысла: посол хотел дать понять Репнину, что испытывает затруднение в попытке как-то охарактеризовать его. – Он был на Французской набережной во время визита президента Пуанкаре, – добавил посол тоном, в котором иронический подтекст был едва ли не обнажен.

Блеклые уста мадам Нуланс на какой-то миг оставались сомкнутыми – ей явно надо было больше времени на раздумье, чем мужу. Все-таки они были очень похожи, мосье и мадам Нуланс. Если верно, что со временем супруги становятся похожи друг на друга – чем больше лет, тем больше сходства, – то в данном случае счастливое супружество четы Нуланс длилось века – за десятилетия такой степени сходства достичь невозможно.

– О, мы не теряем надежды принять вас вновь на Французской набережной в Петрограде, – наконец произнесла супруга посла бойко, не очень сообразив, с кем имеет дело.

Круглые глаза Нуланса мученически расширились. Фраза жены явно не входила в его расчеты.

– Но прежде чем мы примем вас на набережной, мы рады будем видеть вас в Вологде, – сказал он, не уточнив, где и когда хочет видеть Репнина.

Нет, они были очень похожи, мосье и мадам Нуланс, настолько похожи, что казалось недоразумением, что один все еще носит брюки, а другая – юбку.

– Как ваша первая акция? – спросил Кедров, когда Репнин расстался с четой Нуланс.

– Разговор едва ли не протокольный, – заметил Репнин уклончиво, ему не хотелось огорчать Кедрова.

– Без надежды на успех? – спросил Кедров; этот вопрос слишком напрашивался, чтобы не задать его.

Репнин молчал.

– Мы увидим сегодня и Френсиса? – спросил Николай Алексеевич после некоторой паузы.

– Да, разумеется. Кстати, он, кажется, повернул сюда.

Подошел человек выше среднего роста, седоусый, с бледным высоким лбом и рассеянно пристальными глазами, какие бывают у людей весьма почтенных лет. Впрочем, надо отдать должное Френсису, его глаза умели незаметно обнять весь зал и все видели.

– Репнин? Как же, слыхал, и неоднократно. – Он на миг умолк, и лицо изобразил озабоченность. – В одно время с вами в Лондоне работал Арчибальд Хэлл, мой школьный друг.