– Вы хотите сказать, что в оценке своих сил мы не пошли дальше кайзера? Те, кто атаковал нас шестого июля… – Он не окончил фразу, но Петр продолжал в своем сознании: «думали так же».

Чичерин встал и пошел к вешалке, стоящем в дальнем затененном углу, там висело демисезонное пальто с аккуратным плюшевым воротником и шляпа – те самые пальто и шляпа, которые были на Чичерине, когда в ненастный лондонский вечер Литвинов и Петр везли его из тюрьмы.

– Нет, они думают о другом, – сказал Чичерин, снимая пиджак и водружая его на вешалку. – Непросто сохранить позиции и ответить на требование отказом, атаковать, вступить в войну, схватиться. Вы представляете себе последствия этой позиции для нас? – Чичерин возвращался к столу в жилете.

– Вы полагаете, достаточно нам схватиться, как союзники заключат перемирие? – спросил Петр.

– Не исключено и это, – заметил Чичерин. – Вы же знаете, как это бывает в жизни, не обязательно быть самым сильным, чтобы победить, иногда надо быть самым… предусмотрительным.

– Но Владимир Ильич полагает, надо ждать? – спросил Петр.

– Что полагает Владимир Ильич, он вам скажет сам – я жду звонка через семь минут.

Но в этот раз семи минут не прошло – раздался звонок, звонок резкий и, как показалось Петру, требовательный, и Белодед увидел, как мягко разгладились брови Чичерина.

– Да-да, Владимир Ильич. Нет, почему же… Все телеграммы из Берлина говорили о стремительном нарастании… не расслышал. Я сказал, нарастании, да, разумеется, революционной ситуации… Кайзер? Кто поддерживает? Даже не армия, а высшее офицерство! – Он умолк на минуту, выражение лица стало не просто суровым, а грозно-торжественным. – Нет, он здесь, рядом со мной. А мы его сейчас спросим. – Чичерин перевел взгляд на Белодеда: – Владимир Ильич хотел бы знать, что подсказывает вам знание германских дел?

Петр задумался. Неужели Ленину действительно в такой мере необходимо знать мнение Петра, или он делает это с другой целью? Петр и прежде убеждался: Ленин дипломат, хоть и не очень хочет в этом признаваться. Так с какой же целью он это делает? Иногда и для него вот такой радостный знак симпатии предшествует большему: он точно желает показать, как ценит человека.

– Владимир Ильич, я прошу Белодеда высказать вам свое мнение непосредственно, – произнес Чичерин не без вызова, – передаю ему телефон.

– Здравствуйте, Владимир Ильич…

Но ответа не последовало. Белодед лишь услышал, как загудела мембрана телефона и голос, глухой и растекающийся, совсем не похожий на голос Ленина, произнес: «Четверть фунта… Четверть!» Больше ничего не услышал Белодед, кроме этого «четверть фунта», но Петр вдруг почувствовал, как тоскливый холод подобрался к самому горлу: и в этот полуночный час у Ленина не было дела насущнее, чем добыть эти четверть фунта.

– Здравствуйте, товарищ Белодед! – вдруг услышал Петр голос Ленина совсем рядом и едва не обернулся. – Не находите ли вы, что немцы раскололись в своем отношении к нам. раскололись невиданно? Вы понимаете меня? Мирбах ими не отомщен… Вы понимаете меня, товарищ Белодед?

– Владимир Ильич, вы говорите о диверсии, которая возможна? – спросил Петр.

– Так мне кажется, – ответил Ленин.

– Тогда что делать нам, Владимир Ильич? – был вопрос Петра.

– Вот об этом вам сейчас и скажет товарищ Чичерин.

Он положил трубку.

Петр взглянул на Чичерина: тот стремительно пересекал комнату – он был взволнован не меньше Петра.

– Так поняли, о чем идет речь? – спросил Чичерин, остановившись в дальнем углу кабинета, вид у Георгия Васильевича был воинственно-храбрый, по всей вероятности, то, что он намерен был сказать, имело прямое отношение к этому виду Чичерина.

– Смутно догадываюсь, – ответил Петр.

– Вы едете в Германию со специальной миссией.

– В Берлин? – мог только произнести Петр. Признаться, о такой перспективе он не мог и смутно догадываться, видно, в Берлине события действительно приняли неожиданный и обнадеживающе крутой оборот и в порядок дня ставилась… активная дипломатия.

Активная дипломатия? Какая же, к черту, здесь дипломатия, когда речь идет о революции в Германии? Бастует половина Берлина, по ночам поезда летят под откос и снаряды вдруг отказываются взрываться, неуклюже плюхаясь в свежую землю прирейнских берегов, и лежат там в ложбинах и вмятинах, как годовалые свиньи в миргородских лужах. О какой дипломатии, даже активной, может быть речь, когда пришла революция?

– Значит, летучий голландец жив, Георгий Васильевич?

Чичерин взглянул на Петра, точно хотел сказать: «А я полагал, что столь несложная истина тебе доступна…»

– Придет время, и мы припишем вас, Петр Дорофеевич, к английскому, немецкому или турецкому столу, а стол этот… якорь. – Он засмеялся, отвел глаза. – А сегодня революция, и нам нужны дипломаты, которых не обременит ни наше доверие, ни трудность задачи… Короче, вы я советник и, если хотите, дипломатический курьер. Не ищите эту должность в табелях иностранных ведомств: ее придумала революция.

Петр заметил, что Чичерин обращался к этой мысли не впервые, при этом однажды и в разговоре с Репниным. Георгий Васильевич, очевидно, полагал, что оперативность является знаком революционного времени и Комиссариату иностранных дел нужны дипломаты, у которых опыт и зрелость сочетаются со смелой настойчивостью.

Они сидят сейчас за журнальным столиком в дальнем конце кабинету, и Чичерин тянется к шкафчику, врезанному в стену.

– Простите, но проголодался я отчаянно. Не угодно ли кусок черного хлеба с сыром? Сознаю, этот бар знал лучшие времена, как сознаю и то, что он должен быть богаче у дипломата и теперь, но кстати, была у меня здесь бутылка старого рейнского, привез друг газетчик из Риги. Пусть вас не смущает: не марочное. – Он извлек из шкафчика бутылку, она была без обычных в этом случае ярлыков, черная и неприятно обнаженная. – Сказал: пролежала в земле пропасть годов, я на стекле спеклись комья глины, драгоценной глины, которая вдруг становится драгоценной, когда укрепляется на бутылке со старым вином. Но до меня бутылка уже дошла чистенькой, впрочем, на качестве вина это не отразилось, вот убедитесь. – Чичерин пододвинул Петру бокал, налил, потом нещедро плеснул себе – он был небольшим любителем вина и в эту августовскую ночь восемнадцатого года кусок черного хлеба с овечьим сыром был для него несравненно более насущным, чем бокал вина, даже вот такого экзотического. – Ну как… правда, букет отменный? – спросил он и, сознавая, что сказал нечто очень обычное, добавил: – Глоток хорошего вина да еще с таким великолепным бутербродом, как этот, дипломатии не противопоказан.

– Это миссия действительно дипломатическая, – заметил Чичерин. – Нам стало известно – против нас готовится диверсия. Повод – Мирбах. Точнее, Советы не наказали убийц Мирбаха. Цель – разрыв отношений. Поход ведет юнкерство. Это могущественная сила. Но еще внушительней сила, которая юнкерству противостоит. (События развиваются, и одни силы тают, другие прибывают. Наши силы прибывают – это хорошо.) Необходимо выехать в Берлин и сделать нашу позицию достоянием Германии. Вот наша программа, как видим ее мы: политика, экономика, культура… Вы понимаете, свободный разговор, нет, не только с прессой, но и с аудиторией, встречи с людьми, обладающими влиянием.

Они встали. Петр видел, как Чичерин расставляет бокалы в шкафу – он это делал с той тщательностью, которая выдавала человека, знающего цену горькому холостячеству.

Петр не видел Елену больше недели. Она поставила Лельку на ноги и ушла. Ушла и больше не приходила. А чего ради она должна была прийти? Она оставалась у Белодедов лишь для того, чтобы вернуть жизнь Лельке. Сделала его и ушла. Иного дела у нее там не было.

Где-то неподалеку от храма Христа Спасителя он купил у старика в куртке железнодорожника букет гладиолусов и пошел на Остоженку. Уже по дороге вспомнил, что на днях вернулся из Вологды Репнин с женой и они могут встретиться. При всех прочих обстоятельствах он был бы рад этой встрече, но сегодня?