– Мне приятно с вами познакомиться, – сказал он по-русски с видимым удовольствием. – Очень приятно.

Потом Лундберг представил своего сына и внука. Нет, на их лицах не было и следа того, что династия Лундбергов на ущербе: они были крепки и полнокровны, как два помидора, вызревшие на сильном, отнюдь не шведском солнце. При словах: «Его величество Карл Второй» – сын Лундберга выступил вперед и склонил в поклоне голову. Внук не без достоинства сделал то же, когда Лундберг назвал его Карлом Третьим. Хозяин ни в какой мере не испытал неловкости, сообщив, что он должен выполнять на сегодняшнем приеме роль и хозяйки дома, поскольку его жена занята своими делами – сегодня вечером собрание пайщиков женского журнала, акции которого по завещанию Карл Первый переуступил ей.

Как условились, общий разговор с германским советником продолжался минут пять (дежурные фразы на всех широтах дежурны: погода, здоровье, впечатление о городе, немецкий язык для русского уха и русский для немецкого… что еще?). Затем Чичерин и его спутники удалились, и Петр остался с Рицлером один на один.

Петр взглянул на Рицлера: что-то в лице этого человека было старушечье, хотя человек и не был стар, быть может, мягкая округлость щек, подбородка, глаз, быть может, даже рта – у всех стариков добрые рты.

– Я немного знаю русские фамилии. По-моему, род Чичериных весьма знатен? Не так ли?

– Старый русский род, хотя далекие предки из Италии, – сказал Петр.

– Да, да… это отразила фамилия, – заметил Рицлер, – чичероне, предводитель, вожак, ведущий…

Рицлер произнес все это, не выпуская из рук книги. Петр взглянул на книгу – покоробленная кожа была ветхой и ломкой. Видно, при обработке кожу пережгли, да и цвет свидетельствовал о том же – огненно-бурый, горячий. Ни единой строки не осталось на тусклой поверхности кожи, время все стерло, кожа была голой.

– А не полагаете ли вы, что новое русское правительство призвало такого человека, как Чичерин, чтобы найти общий язык с Западом?

Однако германский советник шел все дальше, разумеется, его интересовал не столько облик Чичерина, сколько характер явления, связанного с возвращением Георгия Васильевича в Россию.

– Вы сказали: «Найти общий язык…» В каком смысле?

Рицлер отстранил книгу. Сейчас она лежала перед Петром. Петр даже чувствовал ее дыхание. Так дышит сама древность. Запах пыли, сладковатый запах плесени.

– Смысл вполне определенный: человек из той среды внушит большее доверие Западу. Не так ли?

– Так можно говорить о человеке, за плечами которого нет ничего, кроме происхождения, – произнес Петр не без запальчивости. – Но Чичерин – революционер.

Немец улыбнулся, как показалось Петру, снисходительно.

– Верно, все верно – революционер, – согласился Рицлер. – Это важно для вас, а для Запада значительно иное: его происхождение, круг его прежних и нынешних связей, круг его интересов. Кстати. Запад в наши дни – понятие отнюдь не монолитное. Кажется, отец Чичерина представлял русские интересы в одном из германских княжеств?

Петр заметил: Рицлер был достаточно последователен в своих вопросах. Ему определенно хотелось установить, какая культура причастна к воспитанию Чичерина: немецкая или, быть может, галльская.

– Но такое знание языка… – Рицлер запнулся. Его диагноз точен: великолепный немецкий Чичерина недвусмысленно показывает, какая культура участвовала в становлении человека. – К тому же Моцарт? – вдруг поднял бледные глаза. Рицлер. – Мне сказали, что Чичерин не раз наезжал в Зальцбург…

Рицлер положил перед Петром свои белые руки и медленно скрепил их. Сейчас видны твердые манжеты и крупные запонки на них, нарочито грубые, точно кованые, затянутые благородной чернью.

– Вы осведомлены лучше меня, – заметил Петр.

Рицлер сжимал ладони все крепче, пальцы похрустывали. Сейчас знаки на запонках весьма отчетливы – голова оленя с ветвистыми рогами, очевидно, знак рода. Как кажется Петру, есть что-то общее между книгой, заключенной в ветхую кожу, и этими запонками, затянутыми тусклой пленкой времени… Наверно, не часто философ становится дипломатом, однако, когда он им становится, возникшая смесь должна обладать силой динамита. Но вот вопрос: все, что спросил Рицлер о Чичерине, интересует его само по себе или является своеобразным преддверием того, что составляет предмет его главных забот сегодня?

У него бледные глаза. Настолько бледные, что кажется, глаза слились с тенями, заполнившими глазные чаши, и стали неестественно большими. Так и есть: все, что было сказано до сих пор, лишь своеобразное вступление к тому, что Рицлер хотел спросить.

– То, что я скажу, всего лишь мои сомнения, впрочем, не только мои. Верьте мне, господин Белодед, не только…

Он опустился в кресло и резким движением отодвинул книгу в сторону, и этот жест больше чем что-нибудь иное свидетельствовал, как важно для него то, что он намерен сейчас сказать.

– Я немного историк («О философии – ни слова. Он немного историк, впрочем, как каждый философ!»), а коли историк, то должен видеть перспективу… Вы хотите знать, что я имею в виду? Перспективу мира между Россией и Германией, вернее, реальные результат ты, которые даст он одной стороне и другой: Германии – победить. России – встать на ноги… Итак, главное в умении считать. Кто точнее подсчитал, тот и выиграл… Хотя точность и немецкое качество, результаты могут быть самые неожиданные.

Недоуменно и робко Рицлер смотрел на Белодеда: сейчас тени, заполнившие глазные чаши немца, размылись и глаза, наверно, выглядят, как обычно: они круглы, будто шляпки гвоздей.

– Будь я русским, я бы построил свои расчеты так, – вдруг произнес Рицлер. – Я бы заключил договор и принялся ждать. Вне зависимости от меня в действие пришли две силы: война на Западе и германская революция. В революцию я не верю и с легкой душой сбрасываю ее со счетов. Остается война на Западе. С этим доводом нельзя не считаться. Он действует, как часы на мине замедленного действия. В заданную минуту часы сработают, и мина взорвется. К моменту, когда это произойдет, Россия уже будет не та, что сегодня, – наверно, месяцы передышки для России жизни подобны. Что скрывать, в минуту смертельной схватки, я не оговорился, именно смертельной, которая нас ожидает на Западе. Россия будет готова изгнать завоевателей со своей земли… кто бы они ни были. Признайтесь, что дело обстоит именно так?.. – заглянул Рицлер в глаза Петру. – По крайней мере, к этому сводятся расчеты русских. Так ведь?

– Вы хотите, чтобы я был в такой же мере откровенен, как и вы? – усмехнулся Белодед.

Но Рицлер точно не услышал в словах Петра иронии – не в интересах немца было обнаруживать ее.

– Да, разумеется, – подхватил Рицлер. – Кстати, не скрою, что у нас главенствует мнение, особенно среди военных: продолжать войну на Востоке до победы, полностью овладеть ситуацией и таким образом подготовиться к ключевому поединку на Западе. Все, кто держится иной точки зрения и стоит за договор с русскими, не могут не принимать в расчет доводы наших военных и согласятся на мир при одном условии: самом полном удовлетворении германских требований. Кстати, только так они могут заставить военных отказаться от идеи продолжать войну на Востоке, – лицо Рицлера стало влажным, ему нелегко дались эти несколько слов. – Как видите, мнения на мир с Россией у нас разделились, как, очевидно, и у вас?

Петр насторожился: чего ради Рицлер вдруг распахнулся перед ним?.. Неспроста же он прекратил исповедовать Петра и сам стал исповедоваться. Или он смилостивился над Белодедом и великодушно позволил ему встать на ноги! Петр тревожно затих; к черту дипломатию, если надо жертвовать своей первоприродой!.. Вот сейчас трахнуть кулачищем по столу так, чтобы вместе со старым фолиантом подпрыгнул и затрясся в предсмертном ознобе Рицлер.

– Вы хотите, чтобы и у нас было два мнения? – спросил Петр, не глядя на собеседника.

– А зачем мне хотеть? – произнес Рицлер и отодвинулся от стола. – Я знаю и так: два.