Ленин ни разу не показал, что тяжелое единоборство, длившееся почти три месяца, выиграно им, Лениным, и это дает ему какие-то преимущества. Не показал до той самой секунды, пока не заметил, что Троцкий игнорирует этот факт. Продолжать разговор в прежнем тоне, значит, поощрить Троцкого, да это и не в правилах Ленина. Владимир Ильич дал понять, что следует от слов перейти к делу. Он показал, что точно и жестко реализует это преимущество.

А сейчас Ленин был занят типографскими оттисками. Он осторожно отделил один влажный лист от другого, разложил на столе. Взгляд Петра упал на четвертушку бумаги, исписанную стремительным ленинским почерком с характерными отпечатками пальцев наборщика. Последние две строки были подчеркнуты: «Социалистическое отечество в опасности! Да здравствует социалистическое отечество!» Видно. Ленин написал воззвание ночью и тут же отдал в набор.

– Георгий Васильевич, – Ленин прервал чтение, – как у вас там, в международном праве, есть такая формула: «Подписать договор – значит собрать силы». Так, кажется?

– Именно, – произнес Чичерин, оживившись, и в усталые глаза впервые в это утро проник свет. – «Мирный договор при поражении есть средство накапливания сил».

Ленин прошел комнату из конца в конец, остановился перед картой Европейской России.

– Не думаете ли вы. Георгий Васильевич, что блокада военная отныне будет сопровождаться блокадой дипломатической?

Петр заметил: эта фраза, которая до сих пор могла быть адресована Троцкому, сейчас была обращена к Чичерину. Очевидно, во внешних делах России начиналась новая пора.

Петр вернулся домой в первом часу дня и никого не застал. Наверно, мать поехала на Охту за хлебом. Засыпая, Петр вспомнил холодноватые сумерки кабинета Ленина, мерзнущие руки Чичерина, гремящий наперекор холоду и усталости шаг Владимира Ильича. И эти слова Ленина о блокаде военной и дипломатической, обращенные к Чичерину. Нет, для Ленина Чичерин был не просто более профессионален, искушен опытен, неизмеримо более подходящ, быть может, благодаря своему происхождению и даже опыту жизни, для общения с тем миром. (Психологически человек такого типа, как Чичерин, мог рассчитывать на известное доверие того мира – репнинская проблема!) Но не только это. как думает Петр, определило решение Ленина и, наверно, не столько это. Брест оставался самой больной болью России. Еще предстояла наижесточайшая борьба, и Ленин хотел, чтобы рядом был человек, который и во взглядах на брестскую проблему был бы его единомышленником, а не антагонистом.

Петр проснулся, когда окна были занавешены тьмой и где-то в другом конце дома неожиданно громко стучали часы, как стучат только на рассвете.

…Поезд уже отошел, когда принесли отпечатанный на машинке список делегатов и экспертов. Белодед пробежал список: Соловьев-Леонов – человека с такой фамилией Петр знал в Одессе. Соловьев усиленно занимался самообразованием и не без помощи немцев-колонистов. живущих на север от Одессы, учил язык. Петр помнит, что был он долговязым, сероглазым, ходил в льняных косоворотках, расшитых болгарским крестом, и любил цитировать Ницше. Бывая в Одессе. Петр видел его и в двенадцатом году и, кажется, в тринадцатом. В пятнадцатом его уже не было – говорили, уехал в Америку.

Воспоминания, точно костер на ветру, разгорались все ярче, новые детали возникали в памяти. Петру захотелось повидать Соловьева-Леонова, и он пошел по вагону. Однако ни бороды, ни льняной косоворотки, ни, как показалось Белодеду, серых глаз он не приметил. «Очевидно, это какой-то другой Соловьев-Леонов», – сказал себе Петр и перестал думать – костер так же быстро погас, как и разгорелся.

Поздно вечером в дверь купе кто-то постучал, постучал настойчиво:

– Простите, не здесь ли товарищ Белодед?

– Да, пожалуйста.

Видно, человек обладал здоровьем завидным – рука с такой силой рванула вагонную дверь, что та чуть не сорвалась с колесика.

– Петро!

Конечно же, это был Соловьев-Леонов, разумеется, без бороды и льняной косоворотки, но все остальное было при нем.

Первые полчаса беседа развивалась стремительно: сшибались имена, годы, города. Потом неожиданно вторглось молчание.

– Как там за большим морем? – наконец спросил Петр, пододвигаясь к Соловьеву и чувствуя плечом упругое плечо. – Как Америка?

– Новый Свет, новый! – подхватил Соловьев. – Нет, не другая сторона земли, другая планета!

– Погоди, а ты… Троцкого на той планете не встречал?

Соловьев внимательно посмотрел на Петра.

– А ты откуда знаешь? Встречал.

– Ну и как он там?

Соловьев удерживал плечо у плеча Петра.

– Знаешь, Петро. Троцкий – это не просто.

– Я и сам догадываюсь: не просто, – сказал Петр. – Но все-таки как он?

Соловьев сжал плечо Петра большой и доброй ладонью.

– Утро вечера мудренее, Петро. Оставим что-нибудь и на утро.

– И на том дай бог!

Поезд шел медленно – к утру не добрались и до Пскова. Вьюжило, неярко отсвечивали стянутые льдом озерца и реки. В Новоселье в вагон поднялся старик железнодорожник. Из-под шерстяного платка торчал околыш форменной фуражки.

– Как вы поедете дальше, ума не приложу, – сказал старик и, подув на красные с мороза пальцы, осторожно пошевелил ими. – На всех путях эшелоны с войсками! Если и выколотишь эту пробку, все одно в реку упрешься – мост взорван!

Петр повел старика в салон-вагон – там собралась делегация.

– Взорван мост, – сказал старик, войдя в салон, и, размотав платок, поправил фуражку.

– Простите, но дрезина есть в Новоселье? – спросил Иоффе.

– Если не дрезина, то хотя бы дровни? – добавил Петровский.

– Есть и одно и другое, – сказал старик и переложил платок из одной руки в другую. – Но ведь моста нет.

– На дрезине добраться до моста, а на дровнях через реку, – нашелся Карахан.

Решили протолкнуть поезд до моста, а пока суть да дело – послать вперед дрезину. Но до моста добрались лишь на следующее утро. Добрались и наняли дровни. На них и въехали в Псков, прямо к подъезду гостиницы «Лондон», а позже к входу в кирпичный особняк, где разместилась псковская комендатура немцев, – делегация хотела быть в Бресте не позже двадцать восьмого.

Поезд прибыл в Брест в час дня.

Седой полковник, худой и длиннорукий, с огненно-красной кожей, точно вырос из земли.

– Генерал Гофман поручил мне от имени делегации его величества германского императора… – без видимых затруднений проговорил он по-русски, в то время как глаза, уставленные на Чичерина, угрожающе расширились.

Чичерин терпеливо слушал немецкого полковника, потупив взор. Но каждый раз, когда Георгий Васильевич поднимал глаза и взгляды встречались, бледность трогала щеки Чичерина.

– Герр полковник Шлобуттен, – произнес Чичерин. – Судьба-баловница где-то сталкивала нас. Генеральное консульство в Москве. Прием в день рождения германского императора?

– Господь милостивый, пощади раба твоего! – вдруг вырвалось у полковника, и краска испуга, а может, и смятения залила щеки, победив природную красноту кожи. – Так это же было еще в том веке!

– Нет, в том не могло быть, – улыбнулся Чичерин, самообладание вернулось к нему.

– Я начинал свою службу в Москве в том, а кончил в этом веке, – заметил полковник, он воспользовался этой возможностью реабилитировать себя.

– Ну вот, после того как мы уточнили это важное для нас обоих обстоятельство, можно вступить и на землю Бреста. – Казалось. Георгий Васильевич сделает еще одно усилие и обратит полковника в прах, но Чичерин неожиданно обнаружил великодушие.

– Генерал Гофман… от имени… приветствовать вас, – возобновил речь полковник механически.

– Благодарю, – сказал Чичерин и вместе со всеми направился в противоположный конец перрона, откуда можно было пройти на привокзальную площадь.

Автомобили медленно пересекли Брест (Петр мог счесть себя провидцем: здешние церкви действительно были чем-то похожи на костелы), прошумели по мосту и въехали в пределы крепости. Крепость была велика. Стены лежали дальше, чем мог объять глаз, но Петру показалось, что они составляли замкнутый круг. В круг было вписано несколько зданий, и среди них церковь в каменный особняк, построенный без претензии, однако довольно нарядный.