– Тевтонской? – переспросил Ленин. – Не сторонник ли он древнегерманской доктрины: первый удар по восточному соседу, потом по всем другим?

– Да, сегодня это его доктрина. Гофман сказал: «Первую вину и бог прощает».

– Однако его русский язык не так примитивен?

– Да, к войне с Россией он подготовился основательно.

Ленин встал. Петр заметил: он делал это каждый раз, когда возникала потребность что-то додумать, до конца освоить. Видно, Петр сказал Ленину нечто такое, чего тот еще не знал.

– Но он действительно солдафон, лишенный интеллекта?

Петр помедлил с ответом. Ему вновь показалось, что Ленин продолжает спор с невидимым противником, страстно возражает, урезонивает, вразумительно убеждает.

– Нет, я не увидел в нем просто солдафона, не считают его только солдафоном и русские военные, с которыми я беседовал, они находят, что Гофман куда одареннее всех германских стратегов, включая Людендорфа и Гинденбурга. В том, как он осуществил Танненбергскую операцию, были и расчет, и глубина мышления.

Ленин пододвинул и окну стул и, поднявшись на него, открыл форточку. Он сделал это очень легко, с видимым удовольствием. «Если после бессонной ночи, – подумал Петр, – у него сохранилась такая потребность, наверно, он очень здоров».

– Мне говорили военные, что он критиковал Людендорфа, и достаточно зло, – сказал Ленин. – Эта смелость опиралась на авторитет или заступничество высокого лица?

– Мне так кажется, и на авторитет, – сказал Петр. – Не в наших интересах оглуплять его, тем более что тридцать дивизий, которые все еще идут на нас, сила реальная.

Наступила пауза. Встал Троцкий и медленно пошагал в противоположный конец комнаты – там на тумбочке стоял графин с водой.

– Пакет был вскрыт, разумеется, без вас? – спросил Ленин.

– Нет, при мне и досконально исследован.

– В самой реакции не было ничего импровизированного? – настаивал Ленин. – Все срепетировали заранее?

Петр попытался сосредоточиться. «В самом деле, как реагировал на письмо Гофман? Что было в этой реакции главным, какими подробностями сопровождалось?»

– Он пытался внушить: «Легче начать наступление, труднее остановить». В военном деле есть пора, старался доказать Гофман, когда командование утрачивает власть над войсками, – начало наступления… Он повторил дважды: «Когда машина набрала скорость, привести в действие все тормоза – значит разбиться в пух и прах».

За окном разыгралась пурга, время от времени ветер подбирался к самой форточке и бросал в комнату щепотку снега – снег был по-февральски мягким и бесшумно падал на пол. Чичерин поглядывал на окно и потирал зябнущие руки.

– У вас создалось впечатление, что машина Гофмана все еще мчится?

– По-моему, да… при этом на скорости большей, чем вчера.

– Это инерция?

– Думаю, замысел.

– Это всего лишь ваше предположение?

– Нет, я опираюсь на то, что видел своими глазами: на восток идут эшелоны с тяжелой артиллерией, боеприпасами и горючим.

– Вы сказали: с тяжелой артиллерией и горючим? И что это значит, по-вашему?

– Еще три дня наступления, и немцы смогут обстреливать Питер…

Ленин искоса взглянул на стенку справа: там висела карта Европейской России. Он будто бы еще раз измерил маршрут немецкого наступления: Минск – Псков – Питер. Все пути были точно на ладони.

– Еще вопрос: в этом единоборстве Людендорф – Кюльман немцы не так монолитны, как нам кажется. Чью сторону представляет Гофман?

Петр подумал: «Вот здесь мои познания и кончились, но как признаться в этом?»

– Мне кажется, сторону Людендорфа… Но, отправляясь к Гофману, я, откровенно говоря, не думал об этом.

– Нам надо думать и об этом… Как ведет себя русское офицерство в местах, которые вы проезжали?

– В Двинске офицеры надели погоны.

Рука Ленина, припавшая ко лбу, печально замерла.

– А мог бы я вам задать еще один вопрос: как вы понимаете все, что увидели в эти дни? Что скрыто за поступками немцев, какой расчет?

Петр задумался: видно. Ленин хотел, чтобы он не просто отвечал на вопросы, отвечал неторопливо и точно, но и оценил все, что увидел в эти дни, точно взвесил и определил.

– Все дороги забиты войсками: шоссейные, грунтовые, железные, – сказал Петр. – Такое впечатление, что у немцев нет западного фронта, есть только восточный. Очевидно, им нужен здесь успех. Даже сегодня у них нет уверенности, что он достигнут.

Петр оглянулся и неожиданно встретился с взглядом Троцкого. Его глаза были полны внимания.

– Движение германского вала не остановилось? – спросил Ленин.

– Я это видел, возвращаясь от Гофмана: немцы идут.

Троцкий встал, едва не опрокинув стул.

– Даже человек, напоровшийся на пулю, еще продолжает идти, – сказал он и взял стакан.

– Вы полагаете, германцев можно уподобить смертельно раненному? – спросил Ленин.

Петр взглянул на руку Троцкого, охватившую стакан, он обратил внимание на то, что ногти Троцкого чуть-чуть подкрашены.

– Нет, почему же? Их рана пока не смертельна, но достаточно серьезна чтобы не только угрожать другим, но и подумать о собственной голове.

Ленин сейчас смотрел, как в хрупких руках Троцкого вода осторожно переливается из графина в стакан.

– О собственной голове? – произнес Ленин, искренне заинтересованный, чем кончится операция с графином и стаканом. – А по-моему, надо ударить во все колокола и поднять народ.

– Но тогда какой смысл идти на договор? – спросил Троцкий, он пил воду короткими глотками, как пьют вино, не торопясь, удерживая прохладную влагу во рту, даже смакуя. – Очевидная истина: одно исключает другое.

– Очевидных истин меньше, чем мы иногда думаем, – сказал Ленин, он сказал «мы», щадя Троцкого. – В данном случае, как раз одно не исключает другого.

Троцкий допил воду и, возвратив стакан на стол, удобно устроился – он был подчеркнуто нетороплив, точно выгадывал время: чем дольше, тем надежнее.

Петр рассмотрел сейчас, что розоватые ногти Троцкого были приятно удлиненной, миндалевидной формы. И Белодед вдруг подумал, что этот человек, очевидно, долго и упорно готовил себя к тому, чтобы занять нынешнее положение (при этом не только изучал историю и языки – как заметил Петр, в его английском были и подвижность мысли, и блеск), и говорить с трибуны, и носить костюм, и ходить, повинуясь незримому ритму, и безошибочно знать, какие галстуки и какой формы усы тебе к лицу, и вот так искусно подкрашивать ногти, и… Петр обратил взгляд на Ленина, увидел аккуратно заштопанные рукава и подумал, что, наверно, и он готовил себя всю жизнь к этим тревожным дням, но, очевидно, многое, что было свойственно одному, оставалось чуждым другому… В этом доме, полном людей в кожанках и рабочих блузах, у Троцкого была тропа, по которой ходил только он.

– Ничего еще не ясно! – воскликнул Троцкий, оборачиваясь. – Все может измениться к лучшему в один момент. Все может взорваться у них и обратиться в прах.

Троцкий подошел к окну. Медленно вызревал белесый питерский рассвет. Сыпал снежок. Сквозь непрочную пелену проступали очертания соседних крыш и округлые линии смольнинской церкви, сейчас однообразно-желтой. Троцкий не отрывал взгляда от окна – так легче было совладать с собой.

Ленин все так же сосредоточенно смотрел на него.

– Настало время сказать: конец революционной фразе! – произнес Ленин жестко. – Если договор не будет подписан, хотим мы или нет, а хорошую революцию сдадим на слом.

Троцкий, точно оттолкнувшись от окна, устремился к столу.

– Но надо призвать народ к отпору. Оружие? Мы добудем его в борьбе. – Он поднял голову, н. как это бывало с ним в минуты полемических стычек, губы побледнели и вздрогнули.

– А я не буду больше спорить! – сказал Ленин добрым, больше того, кротким голосом, которым произносил самые категорические суждения, и придвинул стопку влажных листов, только что принесенных из типографии.

– Политике революционной фразы пришел конец. – Он прямо посмотрел в глаза Троцкому. – Если она будет продолжаться. – Он помедлил, точно раздумывая, говорить то, что решил сказать, или повременить. – Лев Давыдович, вы помните, как я поставил вопрос на последнем заседании ЦК? Очевидно, у меня нет необходимости повторять это вновь?