Чичерин улыбнулся не без облегчения: казалось, Ленин сам подвел разговор к логическому концу.

– Очевидно, последнее, Владимир Ильич.

Они вышли из автомобиля и медленно направились к парадному подъезду министерства.

– Не думает ли он, что дипломатия новой России должна быть тайной? – Ленин остановился, прямо и остро взглянул на Чичерина.

– Быть может, он думает и так, – сказал Георгий Васильевич. – Но вряд ли его можно осуждать за это: вся жизнь Репнина прошла в этом доме, – глаза Чичерина уперлись в фасад министерства.

– Вы могли бы быть и не столь снисходительны, – улыбнулся Ленин. – Кстати, не объясняется ли ваша мягкость тем, что я сейчас буду иметь честь говорить с Репниным?

– Да, Владимир Ильич, я просил его быть.

Ленин ускорил шаг.

– И при этом… не думаете ли вы, что я буду там дипломатом в большей мере, чем хочу им быть? – Ленин указал взглядом на дверь, в которую они входили.

– Вы хотите сказать, что в разговоре с Репниным намерены называть вещи их точными именами?

– Да, несомненно, хотя, быть может, такая манера и не в традициях этого дома.

«Нет, наивно предполагать, что Ленин стыдливо замолчит заявление Репнина или парирует легкой иронией, – думал меж тем Чичерин. – В его правилах прямо взглянуть Репнину в глаза, прямо спросить: „Погодите, вы повели себя некоим образом странно. Мы ждали от вас приязни, а вы атаковали нас. Я не знаток дипломатического правопорядка, но на языке простых смертных это зовется вероломством“».

Чичерин смотрел на Ленина, и ему казалось, что губы его жестко сомкнуты. У него действительно сейчас лицо человека, способного сказать: «…на языке простых смертных это зовется вероломством». Нет, решительно все имеет свое начало и конец. Нелегко придется нынче Репнину!

А Ленин уже поднимался парадной лестницей, и глаза были обращены на хрустальный шар люстры.

– Вы начинали дипломатическую службу в этом доме? – спросил Ленин, не сводя озорно-иронических глаз с люстры.

– Нет, в московском крыле этого дома.

– Но здесь бывать приходилось?

– Да, разумеется.

– При Ламсдорфе или Извольском?

– При Ламсдорфе.

Чичерин думал: наверно, он проверяет сейчас память, способность рисовать в сознании нечто такое, что недосягаемо для глаз. Как часто за годы жизни на чужбине возникал в сознании холодный блеск этого дворца. «Французский посол Палеолог был принят сегодня на Дворцовой, шесть русским министром иностранных дел Сергеем Сазоновым». «Наш корреспондент видел, как министр Сазонов покинул британское посольство у Троицкого моста и направился пешком к себе – он вошел в министерство не с Дворцовой, а с Мойки…». «Через полчаса после того, как автомобиль германского посла Пурталеса отошел от подъезда министерства на Дворцовой…» Да, всему, что требовало широкой огласки в свете и прессе, были открыты парадные двери на Дворцовой, все, что отодвигалось на второй план и было не в такой мере всегласно, имело доступ с Мойки. Впрочем, для общественного мнения не только России Дворцовая и Мойка были почти синонимами.

– Горчаковские циркуляры шли отсюда? – спросил Ленин.

– Да. Министерство было здесь, – ответил Чичерин.

«Сейчас пройдем вестибюль, – подумал Чичерин, – минем зеркальный зал, быть может, зайдем в большую приемную министра, и Ленин нетерпеливо потребует английские папки. Вот здесь и начнется самое главное». Однако все обернулось еще проще. Ленин скептически оглядел банкетный зал, где два ряда зеркал, поставленных лицом к лицу, создавали иллюзию простора, и вдруг ему стало скучно.

– Очевидно, архив неподалеку? – спросил он.

– Да, разумеется, Владимир Ильин, – сказал Чичерин и увидел, как неожиданно просиял Ленин: шестнадцать зеркал банкетного зала отразили идущего навстречу Репнина.

– Я рад этой встрече, – вырвалось у Репнина.

– Я видел эту радость, повторенную много раз, – простосердечно рассмеялся Владимир Ильич и обвел глазами зеркала.

– Однако радость не стала от этого меньше, – улыбнулся Репнин.

– Верю, – сказал Ленин.

Они неторопливо пошли из банкетного зала, пошли медленно, – зеркала повторяли каждый их шаг.

У самой двери Ленин остановился.

– Простите, договоры подписывались в зеркальном зале?

Казалось, зеркала многократно повторят вопрос Ленина, но они лишь немо шевельнули губами – не мудрено, что у них отнялся голос: вопрос Ленина подводил к самой сути.

– Да, в том случае, когда подписывал Сазонов, – произнес Репнин и едва заметно склонил голову, давая понять Ленину, что первым должен пройти в дверь он.

Они покинули зеркальный зал, и Чичерину показалось, что в длинном и пустом коридоре, ведущем в дальние апартаменты министерства, шаги вдруг стали слышны.

– Тексты договоров хранились в министерстве? – продолжал расспрашивать Ленин.

Чичерин убедил себя тут же, что и в этом вопросе решительно не было ничего предосудительного: они намеревались ознакомиться с текстами, и вопрос Ленина скорее имел отношение к процедуре, чем к чему-либо другому.

– Да, разумеется, в том случае, когда надо было обратиться к текстам, обращались к подлинникам. Копии снимать категорически воспрещалось – тайна не терпит компромиссов.

Чичерин не слышал смеха Ленина, но по тому, как застучали крепкие подошвы ботинок, Георгий Васильевич понял: Ленину все труднее было скрыть иронию, которая жила в нем.

– Значит, тайна – душа каждого дела? – спросил Ленин, не останавливаясь.

Чичерин видел, как побледнел Репнин, – разумеется, он понял, что Ленин намерен дальше говорить по существу. Николай Алексеевич хотел защищать свою правду в открытом бою. Чичерин это знал, как знал и то, что любая попытка предотвратить столкновение обречена на неудачу.

– Владимир Ильич, – сказал Репнин, замедляя шаг и указывая глазами на боковой коридор – архив был в этой стороне. – Дипломатия не сможет защитить интересов государства, если она не охраняет каждый свой шаг тайной.

Ленин рассмеялся.

– Да, конечно, если речь идет о том мире. – Ленин искоса посмотрел в окно – в едва просвечивающихся сумерках пасмурного дня неясно проступали очертания Зимнего дворца. Ничто так точно не обозначало тот мир, о котором говорил Ленин, как этот дом, бесконечно мертвый, несмотря на светлые краски, которыми был окрашен.

– Погодите, а вы полагаете, новая русская дипломатия понесет все свои дела на открытой ладони? – Репнин медленно раскрыл руку, и она точно вспыхнула в полутьме коридора.

– Наша сила в правде, а к чему нам скрывать ее, когда она за нас?

– Принципы всегда благородны, – заметил Репнин. – А коли так, то они и в том мире не составляют тайны.

Ленин сжал лацканы пиджака.

– На чей взгляд благородны? Нет благородных принципов на все случаи жизни. Есть единственно благородные, как и единственно справедливые принципы, правда у нас.

– Но действительность слишком сурова, она требует компромиссов, – заметил Репнин. Его тон был терпимым. – Пройдут годы, и вы поймете, что с вашей правдой… в мороз холодно, в зной жарко, хотя вид у правды великолепный. Нет более революционной поры, чем та, когда революция свершается.

– А это зависит от людей, совершивших ее, – возразил Ленин.

– Верно, – согласился Репнин. – Но я хочу взглянуть на эту правду глазами человека, который будет жить в середине века. Иначе говоря, сегодня рано говорить, что тайна будет запретным плодом новой дипломатии.

– У нас есть союзник, которого старая русская дипломатия не имела, человек, желающий себе и нам счастья, человек обыкновенный, – сказал Ленин. – Но он будет нашим союзником лишь в том случае, если мы не окружим свои дела непроницаемой завесой тайны. Я говорю о тайной дипломатии, тайной, – подчеркнул Ленин.

– И я говорю не о простой секретности, которая в каждом деле возможна, а о тайне, стратегической, так сказать, тайне, как она была воспринята дипломатией, став ее натурой. Я бы хотел со временем продолжить этот спор! – воскликнул Репнин, улыбаясь.