Петр подал руку Клавдиеву. Тот все еще был молчалив.

– Не думал, что доживу до этой минуты, Петр Дорофеевич, – тихо проговорил он.

«Перед этой встречей даже Клавдиев безоружен» – сказал себе Белодед. Не он, Петр, а вот этот дуб, стоящий посреди двора, заставил Клавдиева произнести то, что не произнес бы он ни при каких обстоятельствах прежде.

А Клавдиев стоял перед дубом, не в силах обнять взглядом и крону, и черную колонну ствола.

– Он, как зачинатель рода, праотец, чудом выживший.

Клавдиев положил ладонь на ствол дуба, а Петру представилось, что рука, темная, в бугристых и вздувшихся венах, вросла в кору старого дерева.

Клавдиев был взволнован, а Кира… в ее взгляде, обращенном на деда, Петр увидел и недоумение и укор. Здесь между ними лег ров.

В доме где-то наверху, чуть ли не на уровне маковки дуба, раздался удар топора. Потом еще и еще. Казалось, рубят не дрова, а старое клавдиевское гнездо.

Клавдиев поднялся на крыльцо, сделал усилие открыть дверь – она поддалась. Кира и Петр следовали за ним. Наверно, человек, орудующим топором, услышал шаги на лестнице, удары топора утратили силу.

– Кто там? – вдруг раздался голос, неожиданно тихий, и Петр увидел над собой великана с повязанным горлом, в руках у него был колун. – Я спрашиваю: кто? – повторил великан.

Сейчас человек с колуном стоял над Клавдиевым.

– Этот дом принадлежал… моему отцу, – сказал Федор Павлович. – Я приехал из Англии.

– Вы Клавдиев?

– Да.

Великан с повязанным горлом опешил, он смотрел на Клавдиева и точно соизмерял с тем, каким он представлял его себе прежде.

– Гусаров Глеб Глебыч, – отрекомендовался великан и взглянул на колун – сейчас колун лежал у его ног. – Ну, и как вы нашли Москву? – спросил Гусаров.

– Я еще многого не видел, – произнес Клавдиев.

Гусаров засмеялся – смех, отраженный в просторных окнах веранды, казался стеклянным.

– Разве это смешно?

– Смешно.

– Простите, почему?

– Смотри не смотри – все ясно.

– Что именно?

– Я готов голодать, – заметил Гусаров и вздохнул, да так шумно, что дверь за спиной скрипнула и отворилась. – Я готов жить без хлеба… но оставьте мне хотя бы свободу! Нельзя у человека отнять и хлеб и свободу – он распадется, превратится в пыль.

– А разве вы менее свободны, чем прежде? – спросил Клавдиев.

– Менее! Конечно, менее, хотя внешне я свободен. – Он взял с пола колун, повертел его и положил обратно. – Я солдат армии труда. В пределах этой армии я свободен абсолютно. Я брошен в поток, и меня несет вместе со всеми к великой цели, но до нее, как до дальней планеты, триста тысяч лет свободного падения!

– Простите, а… ваш идеал?

– Мой идеал? Хоть на четвереньках, но выкарабкаться из потока и остаться человеком, чтобы тебя не истерло до блеска, чтобы на лице остались рот, нос и глаза… чтобы лицо не стало похожим на коленку в конце концов! Хочу делать то, что делают все люди: гневаться, ненавидеть, сомневаться… хочу сомневаться, черт возьми! Хочу обнаружить то, что мне дано от бога! Хочу дать волю страстям, которые, наверно, есть у меня, как есть у вас. Хочу быть богатым!

– Но богатство – не свобода, угнетение, – сказал Клавдиев.

Гусаров покраснел.

– Тогда не хочу быть богатым, – нашелся он мгновенно и, взглянув на Петра, помрачнел. – Я заметил, вы все время скептически улыбаетесь. Вы хотите что-то сказать?

Петр рассмеялся.

– А мне все-таки кажется, что вы хотите быть богатым.

– Я хочу быть свободным, а нет богатства больше.

– Верно, – сказал Клавдиев. – Нет богатства больше. Верно, – подтвердил он и пошел к выходу.

Уже очутившись во дворе, они вдруг услышали, как распахнулось над ними окно – там стоял Гусаров.

– Все великие революции были в июле! – крикнул он и исчез.

– Что он сказал? – спросил Клавдиев.

– Он сказал, что все великие революции были в июле – ответил Петр, смеясь.

– Так и сказал?

– Так.

Клавдиев взглянул на окно, прислушался, надеясь, что великан с топором произнесет нечто подобное еще раз, но лишь неистово и зло застучал топор – Гусаров колол дрова.

Воровский остановил Петра и не столько кивком головы, сколько движением глаз дал понять, что намерен сообщить нечто чрезвычайное.

– Товарищ Белодед, – Воровский коснулся руки Петра ладонью – она была холодна, – только что убит Мирбах… Да, разумеется, эсерами, Ленин просил разыскать вас.

Как обычно в эти дни. Кремль люден, тем чутче тишина в приемной председателя Совнаркома.

Ленин сидел у края стола и быстро нумеровал записи, которые Петр увидел в руках Владимира Ильича сегодня утром, когда тот был на трибуне. Ленин оглянулся на голос Петра, и Белодед только сейчас понял, насколько серьезно все, что произошло.

– Белодед? – произнес он быстро, видимо удерживая в памяти номер помеченной, но уже перевернутой страницы. – Свердлов и я едем в германское посольство, да, с соболезнованием. – Он пометил лежащую перед собой страницу. – Вы будете с нами. – Его рука обрела прежнюю стремительность – одна за другой нумеровались страницы. – Что же вы молчите? – Он закончил нумерацию, собрал листы в стопку и, поставив вертикально, дважды ударил ими о стол. – И вы считаете, что этого делать не стоит?

– Я ничего не сказал, Владимир Ильич, – ответил Петр.

– То-то же, – Ленин пошел к выходу. Навстречу Ленину шагнул человек в вельветовой блузе.

– Простите, – обратился он к Владимиру Ильичу, – мог бы я задержать вас на минутку?

Ленин внимательно посмотрел на него: окно – рядом, и человек виден весь. Длинные, хорошо промытые волосы рассыпались и закрыли уши.

– Да, пожалуйста, но… с кем имею честь?

Человек отвел ото лба волосы.

– Я Феофан Строганов, делегат Пятого Всероссийского съезда Советов, член партии социалистов-революционеров.

Ленин поклонился.

– Слушаю вас, товарищ.

Строганов поднял голову – так удобнее было удержать рассыпающиеся волосы.

– Мне сказали, что убит Мирбах.

Ленин нетерпеливо сжал лацкан пиджака.

– Да, убит… час назад.

– Мне еще сказали, что вы решили направиться в германское посольство, чтобы выразить соболезнование.

– Да, сию минуту, если разрешите, – произнес Владимир Ильич.

Собеседник Ленина протянул руку – жест выражал нетерпение.

– Я заклинаю вас не делать этого.

– Почему?

– Есть такое абстрактное понятие: достоинство! Да, да, достоинство государства, народа, правительства, наконец собственное достоинство. Для гражданина и человека нет понятия более святого, чем это.

Ленин молча смотрел на собеседника; рука Ильича, зажавшая лацкан, казалась белой.

– Что вы хотите этим сказать?

– Если вам не дорого собственное достоинство, поберегите достоинство России, от имени которой… волею судеб… – Он шумно вздохнул. – Волею судеб… вы говорите сегодня с миром. Я заклинаю вас, – произнес он мягко и поправил волосы.

Ленин взглянул на небо – неожиданно смерилось.

Где-то высоко над Москвой грозовая туча заменила солнце и ударил гром. Он был легким и быстроногим, этот гром, как первый гонец приближающейся грозы.

– Достоинство, – произнес Ленин. Личное достоинство, – повторил он. – Мое личное достоинство ничего не значит, если речь идет о благе России. – Он задумался, быть может, он впервые представил, как сейчас явится в германское посольство в Денежном с соболезнованием – нелегкая это миссия. – О благе России…

– Но этот акт… соболезнования, – встряхнул волосами Строганов, – отнюдь не ваше личное дело и даже не дело вашего правительства.

– Нет, это дело мое… и правительства, – сказал Ленин.

Он посмотрел на небо. Оно было сплошь сизо-фиолетовым, но посреди него, точно кружочек чистой воды в проруби, прорывался кусок синевы – тучи не заволакивали этот кусок синевы, наоборот, оберегая, они отодвигали его на край неба все дальше, все стремительнее. Ленин смотрел на это озерцо чистого неба, убегающего на север, и свет этой сини лежал на его лице.