Как условились. Репнин собрался к Чичерину в Смольный, где у Георгия Васильевича также была рабочая комната. Но в последнюю минуту позвонили и сказали, что Чичерин ждет Репнина на Дворцовой. Наверно, другой счел бы это за плохую примету (ехать надо на Дворцовую!), но Николай Алексеевич был спокоен. Однако, когда, входя в министерский подъезд, он увидел старого швейцара, того самого, что… ой, сколько лет сряду открывал перед ним эту дверь, он не испытал прилива душевных сил. И все время, пока поднимался по парадной лестнице, было тяжело в ногах и хотелось опереться о перила.

В коридоре Николай Алексеевич едва не столкнулся с англичанами – военным и штатским. Военного Репнин видел тот раз в английском доме у Троицкого (коричневые краги и волосы, разделенные на темени безупречным пробором, очень приметны), штатского… да не Локкарт ли это? В самом деле, не Брюс ли Локкарт? Как установил Репнин только что, он был много моложе военного, несмотря на позднюю зимнюю пору, одет в светло-серый костюм.

– Кто этот странный господин в сером костюме? – спросил Репнин Чичерина.

– Успел встретить? Локкарт. Брюс Локкарт. Ты полагал, что он должен быть обстоятельнее? – спросил Чичерин. – В прошлом почти генеральный консул, ныне в известной мере посол.

– Да, пожалуй, – подхватил Репнин.

Чичерин сдавил ладонями виски – жест раздумья, жест усталости.

– Я допускаю, что в Москве он был обстоятельнее, хотя положение генерального консула много скромнее того, которое он занимает сейчас, но нынче он не имеет права быть таким.

– Принять облик посла – значит сковать себя, а от него нынче требуется подвижность, – заметил Репнин весело.

– Да, у него сегодня иное амплуа, ему надо бывать в домах, при этом у людей разных, где послы обычно не бывают, ходить по городу, на что послы отваживаются нечасто, ездить по стране неофициально, что и нынешней обстановке для посла исключено, хочешь не хочешь, а наденешь светло-серый костюм в феврале.

– Но его позиция так же отлична от позиции посла, как костюм? – спросил Репнин.

– Да, пожалуй, отлична, – согласился Чичерин. – Нынешний визит преследовал и специальную цель: он просится на прием к Ленину, срочно.

Зазвонил телефон. Чичерин снял трубку.

– Да, да… – сказал он со строгой внимательностью. С кем он говорил сейчас? Нет, темп речи был тот же и непосредственность интонации осталась прежней, чисто чичеринской, но было в речи и нечто новое – желание поточнее выразить мысль, не говорил – диктовал. – Нет, он не согласен с Бьюкененом, – сказал Чичерин. – Тот считал, как вы знаете, что англичанам не стоит жертвовать в России престижем и заставлять Россию воевать, тем более что эта акция безнадежна. Этот, наоборот, видит цель своей миссии в том, чтобы вовлечь…

Сейчас говорил собеседник Георгия Васильевича, видно, говорил горячо, Чичерин сжимал губы.

– Да, просится на прием к Владимиру Ильичу, – вставил Чичерин. – Он спешит, нам спешить нечего.

Чичерин положил трубку. Он сидел некоторое время молча, только мрачно шевелились брови-пики да упрямо оттопыривались губы.

– Брест не входит в расчеты англичан, – наконец проговорил Чичерин, все еще не назвав имени собеседника.

– Может, поэтому в сером костюме Локкарта, как я заметил, есть нитка цвета хаки, – вставил Репнин, смеясь.

– Очевидно, на тот случай, если придется выезжать на фронт, – добавил Чичерин без улыбки. – Дзержинского интересует позиция Локкарта.

– Дзержинского?

– Да, в той мере, в какой миссия Локкарта перестает быть дипломатической.

У Чичерина болела голова. Он не мог понять, чем вызвана эта боль: опять простудил горло – ночью его вызвали в Смольный, автомобиля не было, и он пришел с Дворцовой пешком – шел берегом Невы, против ветра. Просматривая сегодняшние газеты, Владимир Ильич обратил внимание на заметку: «Дипломаты протестуют против опубликования тайных договоров». Среди тех, кто подписал заявление, имени Репнина не было, но в конце заметки был приведен перечень имен тех, кто присоединился к заявлению устно, – там значилась фамилия Репнина. «Прелюбопытно узнать, – спросил Владимир Ильич секретаря, – это тот Репнин, что был у меня?» Он стал вспоминать разговор Репнина о тайных договорах и вспомнил фразу Николая Алексеевича: «В дипломатии нет серьезного дела без тайны. Там тайна – душа каждого дела».

Это было вчера, а сегодня в час дня Владимир Ильич должен быть с Чичериным на Дворцовой – Ленин просил показать английские папки. Несомненно. Ленин удержал в памяти газетную заметку с намерением спросить о ней Чичерина, быть может, это произойдет по дороге из Смольного. Ну, а если бог помилует по дороге на Дворцовую, то наверняка не пощадит в самом министерстве – никто лучше Репнина не знает английских папок, и Чичерин просил его быть. От такой перспективы как не заболеть голове? Не пощадит Ленин Репнина, да и Чичерину воздастся.

Первая мысль: убедить Владимира Ильича не ехать на Дворцовую и отказаться от услуг Репнина, однако эта мысль отметена. Как можно? Нет, Чичерин не пойдет на это. В какой мере такое решение отвечает интересам новой России и какое объяснение Чичерин даст Ленину?

Пусть встретятся! Да, как ни неприятна такая перспектива, она кажется сейчас Чичерину единственно разумной. По крайней мере. Репнин допускает эту встречу, если согласился на нее, да к тому же после напечатания письма! А Ленин? Разумеется, Чичерин предупредит его, и Владимир Ильич волен решить, говорить ему с Репниным или нет. Впрочем, к чему загадывать, когда жизнь может все перекроить.

Автомобиль идет на Дворцовую. Чичерин сидит рядом. Ленин искоса смотрит на него. Воротник у Чичерина поднят, виден конец ярко-лилового шарфа – бережет горло. Однако нелегко Георгию Васильевичу на петроградском ветру, хоть он и храбрится! Вчера Ленин увидел над столом Чичерина военную карту российского запада, беспощадно утыканную флажками, а на столе полевой телефон. Вряд ли у Чичерина была нужда в большом сером ящике, в котором звонок гремел так, как не гремел в этом доме даже при смолянках, но Чичерин не чувствовал неудобства. Наверно, в полевом телефоне ему виделась могучая гаубица, ведущая огонь по врагу. Будь у революционной русской армии форма, Георгий Васильевич облачился бы в нее, открыто предпочитая гимнастерку пиджаку.

Автомобиль идет на Дворцовую. Свирепо развоевался над Питером февраль, ветрено. На окнах автомобиля наросла крепкая наледь. Ленин нагибается, чтобы разглядеть город.

– А Невский мог быть в этот час и более людным, – говорит он, не отрывая глаз от стекла. – Погода тому причиной или нечто иное? – На скрещении Невского и Садовой он долго смотрит вслед женщине в валенках, которая, переходя улицу, не слышала автомобильного сигнала. – Вы заметили, эта женщина не ускорила шага даже после того, как увидела автомобиль, ей было все равно. – Он вновь умолк. – Сказать, что нужда ожесточает человека, еще не все сказать. – Он все еще думал об этой женщине. А когда Невский кончился и справа засинели просторные снега Дворцовой площади, глаза вдруг потеплели: быть может, вспомнил октябрь семнадцатого и бой, который новый мир дал старому вот здесь, на камнях площади, еще не укрытых снегом. – Погодите, – произнес он весело. – Что там наговорил ваш Репнин о тайных договорах? – Он так и сказал: «Ваш Репнин».

Чичерин откашлялся – в минуту волнения у него начинало першить в горле. «Все имеет свое начало и конец», – подумал он.

– А разве его мнение могло быть иным? – спросил Георгий Васильевич.

– А почему бы его мнению и не быть иным? – ответил вопросом на вопрос Ленин.

– Очевидно, такой поступок не заслуживает оправдания, – заметил Чичерин. – Однако справедливости ради необходимо сказать, что все это он говорил и прежде, – произнес он медленно. Чичерин понимал, что последние слова определяли все.

– А почему он держится этой точки зрения? – спросил Ленин. – Потому ли, что хочет взять под защиту прежнюю политику, или потому, что убежден – дипломатия и тайна нерасторжимы?