– А вот он придет сюда, и мы все узнаем, – говорит она.

– Узнаем, – говорит он и смотрит на часы. Через полчаса узнаем, – добавляет он, а сам не сводит глаз с часов, точно эти полчаса истекут сию секунду.

А на улице вызванивают трамваи, точно их сто лет держали взаперти, лишив возможности двигаться и звенеть, а сейчас вдруг выпустили. Нет, это уже звенит не трамвай, а дверной звонок.

– Поброди, Егорушка, по дому, а я пока займусь собой, – говорит Елена. – Или лучше зайди к Илье Алексеевичу, он тебя ждал.

– А он ничего не говорил о пилках для лобзика?

Елена смеется – Патрокл все рассчитал точно.

– Да ты спроси его, он у себя.

Слышно, как застучали шаги Егорушки и неожиданно замерли – видно, стоит где-то рядом, не решается войти. И два человека, два старых человека, тоже по-птичьи вытягивают шеи, дожидаясь стука в дверь, и робеют не меньше мальчика, что пришел за пилками для лобзика и стоит сейчас у самой двери.

– Илья Алексеевич, разрешите?

Вздох вырвался из груди старшего Репнина и отозвался в его больных бронхах.

– Заходи, Егор.

Илья видит, в раскрытой двери стоит сияющий мальчик – да нет, нет же, не надо переоценивать его счастливой улыбки, он рад не встрече с тобой, а пилкам для лобзика!

– Заходи! – говорит Илья, а сам счастлив безмерно. – Позволь представить тебе Агнессу Ксаверьевну Поливанову, сестру твоего дяди Корбанского. Да знаешь ли ты своего дядю Корбанского? – спросил он и рассмеялся.

Егор покраснел – разумеется, отродясь он не слыхал, что у него есть такой дядя.

– Нет, признаться…

Илья достает из шкафа третью фарфоровую чашку и пытается налить в нее кофе; рука дергается, и кофе проливается. Старший Репнин становится к мальчику спиной и, придерживая одной рукой другую, медленно наполняет чашку.

– Прошу тебя, Егорушка, вместе с нами.

Но Егорка брезгливо косится (он не может скрыть этой брезгливости) на мокрые руки Патрокла, которые тот пытается вытереть, и, разумеется, замечает, что платок Патрокла не очень свеж.

– В какую гимназию тебя определили: в Первую на Ивановском, или Петра Великого на Большом, или, быть может, эту… Человеколюбивого общества? – Агнесса Ксаверьевна говорит, и ее серые глаза, опушенные густыми ресницами, точно надвигаются на тебя. – Господи, надо же такое придумать: Человеколюбивого общества! Будто речь идет не о людях, а о собаках. В какую тебя определили, Егорушка? – спрашивает она: у нее очень симпатично получается: «Егоушка!»

– Дед сказал мне: «Мосье Шаброль тебе заменит все гимназии: и Петра Великого, и Человеколюбивого общества – не умеют учить в Питере!»

Илья Алексеевич улыбается: однако храбр старик Кочубей, да и молодой Репнин не из робких – молодец Егорка!

– Ну и как мосье Шаброль… хорош?

– Добрая душа! – восторженно восклицает Егорка. – Коммунар!

– Ты сказал: коммунар?

– Да, как все французы!

Агнесса Ксаверьевна беззвучно шевелит губами и скользит взглядом по столу: кажется, и она пытается рассмотреть там пилки – сейчас самый раз вручить их Егорушке.

– Вот. Егор, я припас тебе, – говорит Илья Алексеевич, распечатывая пачку с пилками. Илье Алексеевичу приятно вручить Его же нехитрый этот подарок – сколько бы ни жил на свете, все б дарил ему пакеты с немудреными этими пилками, лишь бы Егорка улыбался в ответ вот так простодушно и искренне.

– Погоди, Егорушка, а как твои летние каникулы? Куда устремишь стопы свои – в Швецию или, быть может, к деду в Тверь? – спрашивает старший Репнин.

– Какая там Швеция, дядя Илья? Конечно, в Тверь, на Волгу!

Он берет пилки и уходит. Слышно, как стучит ботинками в столовой, он счастлив. Илья смотрит на подружку, которая вновь забралась на софу и припала к теплой стене – ей холодно. А сумерки втекают в дом: сизые, они гасят блики, затягивают тусклой пленкой бумагу и ткань, обволакивают мебель. Только лица светлы, только их не может загасить вечер, что-то есть в коже лица такое, что живет и во тьме.

Сумерки, что сизый мартовский сбег, будто завалили Патрокла, лишили глаз и слуха.

– Патрокл, милый Патрокл… посмотри, какое чудо принесли наши гости! И вы взгляните. Агнесса Ксаверьевна! Сильный и добрый зверек! Кажется, мангуста!

Это Елена. Она мчится из гостиной через весь дом, и в шкафу звенит посуда. Илья нащупывает прохладную костяшку выключателя, поворачивает – неудобно, если Елена их застанет сидящими вот так, в темноте.

– Я прошу вас, такое чудо!

Сейчас улыбаются и Агнесса Ксаверьевна с Ильей Алексеевичем, в улыбке и умиление наивной восторженностью Елены, и сомнение – идти или нет смотреть чудо? Но Елена решает за них, она хватает Агнессу Ксаверьевну за рукав и увлекает в гостиную.

Илья выключает свет и возвращается на софу. Он сидит в темноте, доверив всего себя думам о Егорке. Из гостиной доносится смех и голос Агнессы, в темноте он особенно отчетлив:

– О, да как же мы красивы! А как зовут нас? Какой мы породы? Кто мы такие?

Потом неожиданно наступает тишина. Минута тишины. Большая минута тишины. Открылась дверь – Агнесса. Она вошла едва слышно.

– Как этот военный проник к вам в дом? – спросила она. – Каким образом?

Он молчит. Все, что смутно роилось в нем все эти дни, что мучило и давило, сейчас вдруг поднялось и встревожило.

– Он тебе известен?

Прошла вечность, прежде чем она разомкнула уста.

– Он был, когда забирали Поливанова, – сказала она. – Его нельзя не запомнить – молодые седины.

За полночь, проводив Агнессу Ксаверьевну, старший Репнин вернулся на Черную речку. Дом спал, только Елена бодрствовала.

– Входи, Патрокл, – сказала Елена, заслышав шаги рядом с дверью.

Но Илья не вошел – в конце концов дверь не мешала произнести то, что он хотел произнести.

– Это твой Кокорев был с обыском у Агнессы Ксаверьевны и увез на Шпалерную Поливанова, – сказал старший Репнин.

Он слышал, как Елена вздохнула и медленно захлопнула книгу.

– Ну и что ж… – сказала она.

Он выдержал паузу.

– Я говорю, твой Кокорев – чекист.

Он видел, как задрожало в комнате пламя свечи.

– Это все, что ты хотел сказать?

Илья Алексеевич едва достиг своей комнаты, когда в столовой застучали частые, быстро удаляющиеся шаги Елены и хлопнула входная дверь.

Старший Репнин выбежал во двор, отодвинув тяжелый деревянный засов ворот – путь через дом к парадной двери был бы длиннее, – выглянул на улицу. Ему почудилось, что он приметил Елену, перебегающую дорогу; потом ее тень на дороге – видно, над ее головой ветер тряс фонарь, – длинная и печальная, вздрогнула.

– Ленушка… Елена!

Налетел ветер и медленно растер голос на голых камнях вместе со скупой пригоршней снега.

Илья стоял у распахнутых ворот без пальто, в ночных туфлях, простоволосый, всматриваясь в дальний конец улицы, туда, где ветер грозил пустым кулаком уличного фонаря невысокому питерскому небу. Вот она беда, что уже пошла в атаку на дом Репниных!

А в сознании Елены жили слова Патрокла. Надо было очень хорошо знать Елену, чтобы обратиться к этим словам. Всю дорогу, пока она мчалась в тот конец города, ее знобило, на сердце наплывали тоскливые туманы и было непередаваемо горько, что Патрокл мог подумать о Кокореве так худо, что семейный праздник, начатый светло, закончился так нескладно, что было, наконец, что-то зловещее даже в облике мангусты, которая сейчас бегает по дому, тупая и юркая, похожая на ящерицу.

Елена была у дома Кокорева, когда уже рассвело. Она безбоязненно позвонила, но на звонок не отозвались. Только теперь Елена вспомнила, что мать Василия накануне уехала в Кувшиново за мукой и пробудет там дня два. Она позвонила еще и еще – нет ответа. Быть может. Василий ушел от Репниных в Смольный, а возможно, так уснул, что ничего сейчас не слышал. Она набралась терпения и позвонила в третий раз, позвонила настойчиво – в доме было тихо. Она уже пошла прочь, бесконечно усталая и сникшая, когда услышала, как открылась дверь.