– Долой брестский позор! – крикнул кто-то у самой ложи исступленно лихим голосом.

Передвинулось кресло Рицлера. Немец привстал и подался вперед, будто желая защитить посла самим телом своим. И вновь Петр подумал: как долго еще придется советнику стоять рядом с Мирбахом, изображая верность и подобострастие? Кстати, чем вызван приезд Рицлера в Россию: знанием страны и языка или предчувствием того, что быстротекущее русское время, сулит неожиданности?..

Петр шел по коридору и через раскрытые двери слышал, как в зале неистовствовали все те же голоса:

– Просите хлеба у Мирбаха!..

В вестибюле было полутемно и прохладно. Тишина казалась прочной настолько, что ее не в состоянии потревожить шаги идущих. Из-за поворота вышли Соловьев-Леонов и человек в зеленом френче.

– Эсерам никогда не кончить начального училища, – сказал человек во френче. – Их невежество и провинциальность непобедимы.

– Но согласитесь, – возразил Соловьев, – царь боялся их так, как даже большевиков не боялся.

– И это привело его к катастрофе! – мгновенно отозвался человек во френче и, поклонившись, прибавил шагу, оставив Соловьева с Белодедом.

Очевидно, эта встреча не отвечала намерениям ни Соловьева, ни Белодеда – если и заканчивать спор, то не сегодня: зноен нынче июль в Москве.

Но тропка опасно узка и непросто разминуться.

– Помнишь наш разговор?

– Помню.

– Ты все думаешь о нынешнем, Роман, а я хочу заглянуть в корень – часто корни могут рассказать больше, чем стебель.

– Ты имеешь в виду Троцкого? – вдруг спросил Соловьев.

Петр глянул в окно, увидел Китайгородскую стену, освещенную солнцем, – это солнце пододвинуло ее, прежде стена была дальше.

– В Бресте мы говорили о нем, – сказал Белодед. – Ты когда-нибудь интересовался ранним Троцким, самым ранним? – спросил Петр.

– Когда мы жили в Одессе, – сказал Роман, – мне кто-то говорил, что его отец был мелкий буржуа, то ли хозяином аптеки, то ли портняжной.

– Ты помнишь приход Троцкого в «Искру» и обращение его в новоискровца? – спросил Петр. – Помнишь его столкновение с Лениным и восторг Струве по этому поводу? Помнишь крылатую фразу Ленина о Горе и Жиронде? Потревожь свою память и вспомни еще раз. Корень там.

– Но коли ты увидел корень, скажи, что в нем, – сказал Соловьев.

Петр молчал, не глядя на собеседника.

Китайгородскую стену точно объяло пламя, она была багрово-дымной.

– Дело разве в аптеке? – произнес он. – К черту аптеку! Однако речь идет все-таки о буржуазности Троцкого.

– Но какое это имеет отношение к Бресту? – спросил Соловьев.

– Жиронда жива… по крайней мере, в Троцком, – ответил Петр. – Ты знаешь меня, Роман, чтобы сказать это, я должен пуд соли съесть.

– И ты съел его?

– Съел… после десятого февраля. – Петр помолчал, слова, точно камни-валуны, лежали на пути. Сказать – сдвинуть валун. – Знаешь, когда лет через пятьдесят люди заглянут в преисподнюю Бреста и еще раз внимательно одну за другой одолеют пудовые книги, которые родил Брест, они увидят: отношение Троцкого к союзникам было много предпочтительнее, чем к немцам, и это отразил его взгляд на Брест.

– Значит, он считал, что надо договориться с союзниками, а не с немцами?

– Я так думаю, – сказал Петр.

– И по этой причине отверг Брест?

– Мне кажется, по этой, – ответил Петр. – Но мы построены с тобой надолго, Роман, и у нас есть время ждать… Посмотрим, что скажет провидица-история… Сегодня летопись ведется более совершенными средствами, чем при Пимене: каждый шаг протоколируют тысячи перьев. Все, что не увидело свет, свет увидит, скажут свое слово современники, дипломаты выстрелят свои бело-сине-голубые книги!.. Ложь сожжет самое себя, правду ничто не возьмет – она останется. Короче, история определит точно, чья сторона оказалась правой и чья линия генеральной.

– Ты жди, а я ждать не буду, – возразил Соловьев. – Для меня нет линии генеральнее, чем русская граница!..

– Это что… рецидив левого коммунизма? – спросил Белодед.

– Ну, что ж, может, и левого, если ты его увидел у меня…

Время между тем действует, думал Белодед, оппозиция Романа прогрессировала. А что, если бы Роман встретился с Вакулой, они нашли бы общий язык? Нет, встреча эта невозможна, но представить такую встречу и тем более увидеть, чем она закончится, любопытно. Роман Что греха таить, так, как знает немецкий Роман, немногие знают его. За большим столом переговоров, где единоборство нередко превращается в искусство вести спор и преимущество накапливается по крупицам, такой человек очень полезен. В Наркоминделе это понимают и широко используют Романа в переговорах с немецкими купцами, которые с некоторого времени ведутся во все больших масштабах.

Петр вернулся в зал, из полутьмы дипломатической ложи сверкали глаза германского посла. И вновь Петру пришли на ум слова Мирбаха: «На Рейне горят леса…»

Под сводами театра снова загудело:

– Долой Мирбаха!

На трибуну поднялся Ленин, и зал встал: одни, охваченные воодушевлением, другие – заманчивой возможностью прямо, с лету, с маху кинуть, как камнем, поднятым с земли злым словом.

– Россия не простит брестского позора!

– Неверно! Россия все поймет – мы дали ей мир.

– Мир миру рознь! Не убережетесь – на вас идет вал ненависти. Он поглотит вас вместе с вашим Мирбахом.

– Возьмите его и Камкова в придачу! Пугали пуганых!

– Долой Брест!..

Петр смотрел на Ленина. Казалось, за всю его жизнь, страдную и диковинно грозовую, не было поры более трудной, чем эта. Вот он вышел навстречу врагу, чтобы глазами, грудью, лицом, всем тем, что было его именем и его сутью, защитить веру и правду свою.

– Долой Брест! – устремила тонкие руки к небу Мария Спиридонова и зашлась в беззвучном кашле. – Долой… позор России! – продолжала она кричать, охватив грудь, сизая от наступившего удушья. – Долой!..

А Ленин продолжал говорить. Он говорил, что Брест в нынешнюю суровую пору отвечает интересам революционной России я отказаться от брестских обязательств – значит пойти на открытый конфликт с Германией. Это выгодно всем, кроме России. Очевидно, задача заключается в том, чтобы набраться терпения и ждать.

– К какому терпению вы призываете? – поднялась со своего места Мария Спиридонова. – Сохранить терпение – значит умереть с голоду.

– С голоду умереть…

– С голоду!..

Ленин наклонился, произнес:

– Да поймите же…

Петру казалось, что радостная ясность, которую он увидел на лице Ленина сегодня утром, исчезла и выступила усталость, все беды нынешнего нелегкого дня.

Петру позвонили от Клавдиевых и сообщили, что Федор Павлович почувствовал себя лучше и хотел бы завтра нанести визит старому дубу на Сретенке. Клавдиев просил Петра быть с ним. Петр подумал, что поездка на Сретенку даст возможность видеть Клавдиева и Киру и многое объяснит. Он сказал, что будет поутру.

На другой день Петр взял извозчика и поехал на Воздвиженку. Было десять утра, но солнце уже палило немилосердно, и извозчик по просьбе Петра поднял верх.

Петр поместил Клавдиева под верхом, а сам с Кирой сел на узкое и не очень удобное сиденье напротив. Под верхом было полутемно и, наверное, прохладно. Петр видел, с какой жалкой пристальностью Клавдиев смотрит вокруг – будто любопытство к тому, как выглядит город, разбудило прежнюю силу в глазах и они сейчас видели так, как давно уже не видели.

Притихла и Кира.

Вот чудо, в сравнение с которым не идут никакие чудеса земли и неба: кажется, легче перенестись на другую планету, чем раскрыть тайну человека, тепло и дыхание которого чуть ли не слились с твоим.

Извозчик остановился у подъезда дома с колоннами. Дом, как показалось Петру, был меньше и неказистее, чем тогда на дагерротипе.

– Дуб жив, жив дуб! – закричала Кира и, не обращая внимания на спутников, понеслась во двор.