– Все не просто, – сказал Литвинов и отошел к окну. – Вы знаете, по какому обвинению посадили Чичерина и, главное, кто этому способствовал?

Белодед не шелохнулся.

Его обвинили… ах, дай бог память, в антивоенной пропаганде среди англичан, кажется, так звучит формула обвинения, но дело много серьезнее…

Литвинов присед к столу, придвинул рисунок, взял карандаш. Он молчал, думал, только карандаш скользил по бумаге: река была обращена в дорогу, кораблик в нечто напоминающее танк, птицы – в самолеты. Тихий, почти деревенский пейзаж обратился в военный.

– Когда пал царь и русские устремились на родину, – Литвинов испытующе смотрел на Белодеда, – здешнее русское посольство воспротивилось возвращению соотечественников. Нельзя сказать, что оно отказывало эмигрантам в их просьбе, но установило во всем этом известные степени: в первую очередь возвращались те, кто поддерживал идею Февраля, и, наоборот, все, кто хотел идти дальше, оставлялись в Англии. Именно на этой почве у Чичерина возник конфликт с посольством.

– Вообще с посольством?

– Нет, лично с Набоковым, с тем самым Константином Набоковым, братом Владимира Набокова, издателя «Речи». Да это и неважно. Как вы знаете, со смертью Бенкендорфа преемником посла стал Набоков. – Литвинов взглянул на Петра поверх очков, точно хотел убедиться, интересно ли тому все, о чем он сейчас говорит. Однако он прочел в глазах Белодеда и спокойное радушие и внимание. – А дальше произошло то, чего следовало ожидать. – Литвинов подошел близко к окну и чуть пригнулся – там в пролете домов была видна Темза, темная, как город. – Когда Чичерин призвал в свидетели прессу и жестоко атаковал посольство, Набоков применил запрещенный прием: власти не без помощи российского посольства обвинили Чичерина во вмешательстве в английские дела. А об остальном вы знаете: Чичерина бросили в Брикстон, и неизвестно, как долго он просидел бы там, если бы не революция… Теперь представляете состояние Набокова? Чичерин выходит из Брикстона и едет в Петроград, как утверждают газеты, чтобы возглавить иностранное ведомство новой России. У англичан руки связаны, а у Набокова… – Литвинов стоял сейчас перед Белодедом. – Вы помните этот случай в девятьсот седьмом с русским эмигрантом, которого отказались выдать царю шведы? Отказавшись выдать, они предложили бедняге покинуть пределы Швеции, и он тут же сел на корабль, идущий во Францию. Но когда корабль достиг берега спасения, беглеца нашли в каюте бездыханным… Нет рук длиннее, чем у русской политической полиции, – вы это знаете не хуже моего.

– Значит, не надо пересаживаться ни на весельную лодку, ни на «Ньюпор»?

– Не надо, – согласился Литвинов и, сняв очки, взглянул на Белодеда. – Пусть мягкая мебель в салоне и лампа под зеленым абажуром, которая будет стоять в каюте, вас не обезоруживают: это будет самая опасная ваша поездка…

Белодед молчал: так вот почему рядом с Чичериным ехал на родину он, Петр! И волнение, тревожное и все-таки радостное, объяло Белодеда. Было точно такое состояние (оказывается, оно повторяется!), как в ту далекую августовскую полночь девятьсот одиннадцатого, когда он спрыгнул с каменистого черноморского берега в лодку, уперся веслом в бурую громаду прибрежной скалы и, оттолкнувшись, налег на весла: впереди было море, большое море, день и ночь безвестного пути.

К главному входу в Брикстон на машине не пробиться – фронт автомобилей преградил путь.

– Зрелище более чем примечательное: Великобритания великодушно дарует свободу русскому борцу, – смеется Литвинов. – Герцен непростительно ошибался, когда говорил, что Англия плохая помощница революции.

Их встречает чиновник Форейн-оффис – молодой человек в щегольском пальто с округлыми лацканами. Он приподнимает шляпу и обнаруживает пробор, который тщательно разделил на темени рыжеватые, слегка вьющиеся волосы.

– Мне надо еще десять минут, только десять, – произносит молодой англичанин по-русски.

Литвинов поправляет очки, крупные губы выражают и хмурое нетерпение, и озабоченность.

– Я готов ждать и пятнадцать, мистер Тейлор, но мистеру Чичерину ждать труднее.

Тот, кого Литвинов назвал Тейлором, ушел, а Петр продолжал смотреть на Литвинова. «Откуда этот мистер Тейлор и откуда его русский язык?» – спрашивал взгляд Белодеда.

– Вы же знаете, я давал уроки русского языка, – сказал Литвинов, желая лаконичной фразой ответить на все вопросы Белодеда.

– Да, но я не знал, что среди ваших учеников были английские дипломаты.

Литвинов рассмеялся.

– Были.

А молодой клерк, казалось, взвил полами модного пальто старую пыль Брикстона – все, что от природы было безгласным, загудело, застучало, загремело, изображая величайший пыл и рвение.

Потом все стихло и наступила тишина. Белодед опять увидел улыбающегося клерка: он весел, как прежде, только лицо покраснело и волосы стали влажными, – и игра требует сил.

– Разрешение получено. Все как нельзя лучше. – Он улыбался так, будто стоял не посреди каменного леса, а на поляне, освещенной солнцем.

Они садятся на деревянную скамью и ждут. Света лампы не хватает на весь коридор, и дальняя стена уходит в полутьму. Чичерин должен прийти оттуда. Вдруг становится неправдоподобно тихо. Тишина камня, железа сомкнутых губ… В окно, окованное железом видна ветряная мельница. Это кажется неправдоподобным тюрьма и мельница. Когда возникает ветер, крылья мельницы движутся. Наверно, эту мельницу видел из тюремного окна и Чичерин. Она такая же, как на холмистых русских полях: широкоплечая, чуть приземистая, с распростертыми руками крыльев. Он словно примчалась сюда из России, из русской юности, из русских сказок, чтобы сказать, но бессмертна и необорима жизнь.

Петр слышит: в глубине каменного дома хлопает дверь, хлопает так, будто ее рвануло и ударило ветром.

Петру кажется: человек идет один. Словно перед ним открыли все двенадцать дверей, обитых железом, и сказали: иди вот этой каменной тропой и не сворачивай, здесь все дороги прямые – и на волю, и в неволю. И человек пошел: он идет не спеша, спокойным и усталым шагом, идти нелегко, но он знает, что дойдет.

Чичерин появляется из сумерек с матово-бледным лицом, и только глаза глядят весело.

– Ну вот, я бак будто бы на свободе, – улыбается Чичерин, но Петру его улыбка кажется печальной. Рука у него легкая, до обидного мягкая, хотелось бы, чтобы она была и тяжелее и тверже.

Чичерин выходит на улицу и снимает шляпу.

– Какое счастье увидеть над головой небо. – Он оглядывается вокруг. – По-моему, будет снег, вон как побелело небо… – Он встречается взглядом с мельницей и улыбается. – Почти русская картина, не правда ли? – спрашивает он, а Петр думает: «Ну конечно же, он смотрел на эту мельницу из тюремного окна и думал о России, обязательно думал о России».

«Металлуржик» устремляется вперед, и автомобили, стоящие перед тюрьмой, спешат вслед.

Лондонцы, запрудившие улицы, выходят к краю тротуара, они обескуражены. В самом деле, процессия более чем странная: какой доблестью завоевал старенький «металлуржик» честь возглавлять процессию лимузинов?

А «металлуржик» исправно гремит по камням Лондона, неторопливо пересчитывая их, – все камин отмечены, ни один не пропущен.

Петр не сводит глаз с Чичерина: в его речи, в манере говорить есть холодноватая складность слова, породистость фразы, но нет свойственной интеллигентам того круга (никуда не денешься – для Петра Чичерин дворянин) покровительственной ласковости, которая почти всегда обидна.

А небо над городом посуровело, и по брезентовому тенту машины застучала снежная крупа, мелкая и злая. Потом пришел ветер, а вместе с ним и крупный снег – началась вьюга.

– Россия!.. – как показалось Петру, восторженно произнес Чичерин и, застеснявшись, заговорил спокойнее, точно оправдываясь: – Вот так же в далеком Карауле, на Тамбовщине, встанет снежная туча и застит солнце, а к вечеру закрутит пурга все гуще и круче. А утром сугробы, солнце и сугробы… И синие следы саней – кто-то уже проехал по первопутку.