Репнин поднял глаза и вновь встретился с взглядом Белодеда, упрямо-пасмурным, испытующим. И вновь ему показалось, что Белодед думает не о Берлине, а об отношениях с семьей Репниных, и вновь, как прежде, Николаю Алексеевичу стало бесконечно жаль Елену.

– Насколько я понимаю, – сказал Репнин, – нам предстоит решить вопрос практический.

– Да, именно практический, – поддержал Ленин, остановив больную руку на весу; каждый раз, когда он забывал о руке, боль напоминала о ней. – Я говорю о вашей поездке в Берлин. – Он обратил взгляд на Белодеда. – Вам, Петр Дорофеевич, мы дадим другое направление. – Он перевел глаза на Репнина. – В Берлин, – произнес он твердо.

Репнин задумался: вот этого он как раз и боялся, когда шел. Берлин пугал своей таинственностью. Ленин был прав, когда говорил, что чувствует приближение грозных событий в Берлине. Чем еще поразит мир угрюмая тевтонская доблесть? Чего греха таить, дело там может повернуться так, что Репнин окажется в положении человека, который никого не представляет. Но как об этом сказать сейчас? И потом этот взгляд Белодеда, все такой же упрямо-сумрачный, он и требует и сурово предупреждает. Впрочем, какое значение для Репнина может иметь этот взгляд и в какой мере он перед этим человеком в ответе?

– Если говорить откровенно, я не хотел бы ехать в Берлин, – сказал Николай Алексеевич.

– Простите, почему? – спросил Ленин.

– Можно подумать, – произнес Репнин, – что среди русских людей теперь в Берлине именно меня и недостает… – Репнин запнулся. – Буду откровенен: эта миссия требует доверия, которого я не имею и иметь не могу, – сказал Репнин, чувствуя, как ветерок волнения проник в грудь – подобного он еще не говорил в этом кругу.

Было такое впечатление, что этой своей репликой Репнин поставил в нелегкое положение и Ленина.

– Если вам поручается эта миссия, очевидно, доверие, о котором вы говорите, есть… – возразил Ленин.

– Я дипломат и люблю смотреть в будущее, не обманывая себя: каждое доверие… относительно, – подхватил Репнин. – Может получиться так, что я буду лишен возможности снестись с Москвой и стану островом в море, отнюдь не добром.

– Вот и отлично, – сказал Ленин. – Будете действовать, как велит вам… ваше понимание долга.

«Нет, сегодня не избежать спора с Белодедом! – подумал Репнин. – Все идет к этому».

– Я не скрою, – сказал Репнин, глядя на Белодеда, – что у меня свое понимание того доверия, которым дипломат должен обладать, и ответственности, которую он в этой связи несет.

– Какое? – спросил Ленин.

– Я считаю, что дипломат не должен себя ставить в положение острова в открытом море.

– Но если он все-таки оказался в таком положении?

– Сделать все, чтобы им не стать. – Репнин смотрел на Ленина, тот молчал, что-то обдумывая. – Я не скрою, у меня был спор, спор жестокий, с Петром Дорофеевичем.

Ленин рассмеялся и, осторожно поднявшись, пошел по комнате; казалось, вместе с хороший настроением к нему вернулось и здоровье.

– Меня это действительно начинает увлекать. – Он оглянулся, и улыбка осветила его лицо. – Что же сказал Петр Дорофеевич?

Белодед взлохматил черные вихры.

– Я сказал: завидую дипломатам семнадцатого века, их отделяли от столицы полосатые столбы и месяцы нелегкого пути.

– И что же из этого следует?

– Практически дипломат лишен был возможности сообразовать свое поведение с точкой зрения третьего лица.

– Третье лицо – это… правительство? – спросил Ленин весело, он продолжал идти по комнате.

– Может, и правительство, – ответил Петр невозмутимо.

– Прелюбопытно, – заметил Ленин.

– А коли так, дипломат, не став островом, должен быть готов им стать в любую минуту. Он должен быть готов к тому, что не сможет послать депеши, снарядить дипкурьера, призвать в советники или свидетели коллегу. Он сам, его сознание, его опыт будут в этом случае министерством иностранных дел. сам себе он будет посылать депеши и отвечать на них. отвечать на них и за них. Ведь может произойти, например, такой чрезвычайный случай: посольство подожжено…

– Ну, случай действительно чрезвычайный, – улыбнулся Ленин.

– Но и он не исключен, этот случай, – ответил Петр. – Посольский особняк уже объяло пламя. Надо спасать и людей и бумаги… Особняк обложила толпа, ревут сирены – они требуют впустить их в пределы посольства и погасить пожар. Но мы же знаем, что значит тушение пожара. Особняк с той целью и был подожжен. чтобы его разрешили потушить людям с улицы! Все средства связи в посольстве давно выключены, и до Москвы достучаться мудрено. И вот постарайтесь на секунду влезть в шкуру посла! На острове он? – На острове, да еще каком! – Что делать?.. Сидеть и ждать депеши из Москвы или, полагаясь на свой ум и храбрость, действовать? Что делать послу?

– Разумеется, такое возможно, – произнес Репнин спокойно: то ли волнение Петра не передалось ему, то ли он его умело не обнаружил. – Но ведь из частностей никогда не выводят закона, Петр Дорофеевич.

– Все, что составляет жизнь, Николай Алексеевич, не частность! – откликнулся Петр горячо. – Доверие – вот что необходимо дипломату! Это право должно быть дано дипломату декретом. Дипломат должен иметь возможность действовать без оглядки, только в этом случае он сумеет быть полезным стране в той мере, в какой позволяет его ум, опыт, талант… – Петр умолк и взглянул на Ленина, который медленно приближался к дальней стене комнаты. Наступившее молчание заставило Ленина обернуться, их взгляды встретились.

– Ну, насчет декрета вы это… слишком, – произнес Ленин и неожиданно взглянул на Репнина. – Мне бы хотелось, чтобы вы были в Берлине еще в октябре. Впрочем, это уже детали, не так ли, Георгий Васильевич?

– Да, конечно, – ответил Чичерин; спор между Репниным и Белодедом поверг его в раздумье.

Петр спрашивал себя: что могла означать последняя реплика Ленина? Одобряет он точку зрения Петра или отвергает? Петр хотел думать, что в этом споре с Репниным Ленин отдавал предпочтение мнению Петра. Белодед хотел убедить себя в этом, очень хотел. Если таких оснований не давала последняя фраза Ленина, фраза осторожная, то эти основания, как думал Петр, давала жизнь Ленина, опыт его жизни, цель, к которой она была устремлена. Петр знал письмо Ленина, адресованное, кажется, послу в Германии. Оно недвусмысленно предупреждало, что без ведома и разрешения наркома иностранных дел послы не вправе делать решающих шагов. Но разве это предупреждение противостояло тому, о чем сейчас говорил Петр?

– Я могу подумать, – сказал Ленин, – что вы затеяли весь этот спор, чтобы… как это называется в дипломатии? – обратился он к Чичерину.

– Навести на ложный след, Владимир Ильич, – усмехнулся Чичерин добросердечно.

– Вот именно, – мгновенно подхватил Ленин. – Вы нас вовлекли в спор, чтобы отвести удар от себя, – произнес он, адресуясь к Белодеду. – Однако мы предупредили удар и нанесли ответный! Получайте: вот он! – Ленин на минуту умолк, собираясь с мыслями. – В ответ на арест Локкарта английское правительство… Подскажите мне эту вашу дипломатическую формулу… – обратился Ленин к Чичерину.

– Чинит препятствия! – весело реагировал Чичерин.

– Именно: чинит препятствия деятельности нашего представительства, – подхватил Ленин серьезно. – В итоге поток информации из английской столицы остановился. Да, именно остановился. Поставлена плотина, русло высохло, мы все ощутимее испытываем жажду. Короче, вам надо выехать в Лондон, как некогда, взорвать плотину. И еще одно: надо помочь… Папаше, – так Ленин называл Литвинова. – Подробнее поговорите с Чичериным.

Петр мог ожидать всего, но только не этого: Лондон! Точно кто-то легко и нетерпеливо ударил в грудь. Что греха таить, это был щадящий, больше того, радостный удар. Нет, не только потому, что это был Лондон, не только потому, что надо было взрывать плотину, а следовательно, единоборствовать, что было и оставалось для Петра великим счастьем, но еще потому, что эта поездка обещала встречу с Кирой. Петру стало вдруг страшновато: не позже, как через две недели, он увидит ее, глянет ей в глаза – глаза не врут, только глаза не врут.