– Мне сказали, что вы школьный друг министра Чичерина? – спросил посол по-английски, поспешно опустив поднос с рюмками на стол и загасив звон. – Школьный друг?

– Не в меньшей степени, чем Арчибальд Хэлл, которого вы изволили вспомнить вчера, – заметил Репнин в том полушутливом тоне, который делал колкую фразу не обидной для Френсиса.

Посол не смутился, лишь испытующе посмотрел на Репнина.

– Нет, я просто хочу сказать: не является ли эта ваша миссия проявлением приязни министра. – Он помолчал, наблюдая, как примет его слова Репнин. – В нашем мире, как вы знаете… – Он кивнул на окно, из которого была видна темная туча над лесом – собирался дождь. – В нашем мире это не так предосудительно, как здесь. Там этим гордятся.

Репнин улыбнулся – он полагал: шутка иногда помогает овладеть беседой.

– Если это полезно делу, очевидно, проявлением личной приязни…

– Не затем ли вы приехали в Вологду, чтобы выяснить, как долго дипломаты предполагают оставаться здесь и не намерены ли они… – Френсис умолк, глядя на Репнина, ему была интересна реакция собеседника.

– Да, – сказал Репнин.

– И не намерены ли они переехать в Москву, – закончил свою сложную фразу Френсис.

– Именно это меня и интересует, – сказал Репнин.

Посол встал.

– Я не хочу вас огорчать, но… хотите знать мое мнение?

– Разумеется.

– Это зависит не от нас и даже не от наших правительств, – поспешно закончил Френсис.

– Тогда от кого же?

Френсис помедлил.

– От правительства, которое вы имеете честь представлять. От Советов.

Репнин пересек комнату по диагонали – деревянные полы скрипели: три шага – одни угол, три шага – другой.

– Я вас не понимаю, господин посол.

Френсис протянул руку к бутылке с канадским виски, налил Репнину и себе; он невысоко поднял рюмку, выпил и быстро взял свободной рукой бутылку, точно торопя Репнина пригубить и свою рюмку, но Николай Алексеевич не спешил.

– Ваше правительство должно недвусмысленно показать, что оно видит в Германии… общего врага, общего… – сказал Френсис.

Репнин все еще держал рюмку с виски, вино слабо плеснулось.

– Брест?

Френсис поставил бутылку на поднос, встал, рюмка с виски была зажата в его бледной руке, казалось, прежде чем выпить вино, он хотел согреть его, но рука не давала тепла.

– Если говорить откровенно…

– Да, господин посол.

Френсис неожиданно протянул руку, чокнулся и единым духом выпил вторую рюмку.

– Я не верю, что ваше правительство расторгнет сейчас Брестский договор, да сегодня это уже и не имеет для союзников того значения… не имеет.

Репнин пригубил вино и поставил бокал на поднос.

– Тогда в чем дело?

– В простом доказательстве лояльности, господин Репнин.

– То есть?

Френсис указал Николаю Алексеевичу на стул – американскому послу не очень хотелось продолжать разговор, глядя на своего русского собеседника снизу вверх – он не хотел давать Репнину и этого преимущества. Репнин сел.

– Я элементарно осведомлен о том, из кого состоит нынешнее русское правительство. Простите меня, но оно только по официальному титулу рабоче-крестьянское, а по сути… Нет, честность этих людей для меня вне подозрений. Быть может, оно действительно защищает интересы рабочего и крестьянского большинства, но согласитесь…

– С чем мне надлежит согласиться, господин посол?

– Я сказал, оно только по титулу рабоче-крестьянское, а по сути… Кто такие господа Чичерин, Коллонтай, господин Ульянов, наконец, кто они такие? Изгои, разуверившиеся в способности своего класса творить историю и решившиеся его взорвать…

Посол взял поднос с рюмками, чтобы переставить на другое место, рюмки неистово зазвенели, и посол поспешно возвратил поднос на прежнее место.

– Всевышний ведет строгий учет их заслуг и великодушно воздаст им за это. Я не о том.

– Тогда о чем же, господин посол?

– Все они интеллигентные люди, больше того, все они прожили половину жизни на Западе. – Он хотел сказать «в Европе» и раздумал. – Неужели они не понимают, что нормой современной жизни, нормой прогресса является терпимость к мнению другого человека, если хотите, парламентаризм, каким он показал себя. Согласитесь, от царя к Учредительному собранию шаг вперед, и немалый, от царя к диктатуре Советов… вперед ли?

Репнину стоило усилия, чтобы не встать.

– Значит, в обмен на признание реставрация Учредительного собрания, так?

Теперь встал Френсис.

– Вы огрубили мою мысль, но суть ее вы поняли правильно.

– В обмен на признание?

Френсис неслышно приблизился к окну, открыл его, пахнуло свежестью.

– Нет, больше. В ответ на лояльность западного мира.

Репнин встал с Френсисом рядом. Солнце зашло, туча, стоявшая над полем, прошла, не окропив поля влагой; где-то далеко-далеко за лесом, за перекатами холмистого поля куковала кукушка. Казалось. Френсис давно заметил ее голос и, затаив дыхание, отсчитывал, сколько лет она ему посулит. Иногда ветер, гуляющий над равниной, чуть-чуть задувал ее голос, но потом он возникал с новой силой – кукушка была неутомима.

– Сто двадцать? – спросил Репнин, смеясь.

Френсис улыбнулся:

– Да, около этого.

Репнину не хотелось сообщать этим словам иронического оттенка.

– Ну что ж, это помогает жить.

– Помогает, – сказал Френсис, вздохнув.

В церкви рядом ударил колокол – служба кончилась.

Они покинули дом над рекой.

– Вы полагаете, что новое Учредительное собрание, если оно будет созвано, утвердит Декрет о земле? – спросил вдруг Репнин.

Френсис остановился – в аллее было сумеречно.

– Вы русский, вам лучше знать, – ответил Френсис, не глядя на Репнина.

Они пошли дальше.

– Но вопрос о возвращении дипломатов в Москву – это же не признание…

– Да, разумеется, – ответил Френсис.

– Русское правительство полагает, что пребывание дипломатов в Вологде небезопасно, и настаивает… – проговорил Репнин.

Френсис остановился; голос кукушки еще слышался, и, казалось, посол намерен продолжать отсчитывать годы – сто двадцать его не устраивало.

Вы сказали, небезопасно, – заметил наконец Френсис. – Ну что ж, мы еще найдем возможность вернуться к этому разговору.

Когда машина покинула Осаново, Репнин нащупал в полутьме руку жены.

– Как тебе… мадам Френсис?

Настенька усмехнулась.

– Все слушала кукушку и отсчитывала годы.

Репнин погасил усмешку.

– Суеверие – признак возраста, душа моя.

– И слабости, – ответила она.

Репнин, умолк: разговор в уединенной осановской обители вызывал нелегкие раздумья. Конечно, Френсис недвусмысленно дал понять Репнину, что исключено не только признание, но исключен или почти исключен даже жест, который мог бы быть истолкован как выражение лояльности к новой России. Впрочем, на этот счет Репнин не питал иллюзий. У Репнина была более скромная цель: склонить дипломатов переехать из Вологды в Москву. Репнин уловил, что и Френсису эта перспектива казалась небессмысленной, по крайней мере американец хотел продолжения разговора на эту тему. Репнин решил этой же ночью вызвать к прямому проводу Чичерина – у Кедрова была такая возможность. Кстати, кто не знал, что лучшим временем для разговора с наркомом была ночь.

Репнин не застал в вагоне Кедрова. Зато там был Северцев. У него оказались дела в городе, он уже совсем собрался уходить и встретил Репнина в шинели.

– Нет, нет, Николай Алексеевич, ради бога, – произнес он, увидев Репнина, и быстро снял шинель. – Я, разумеется, никуда не поеду. – Как показалось Репнину, он даже был рад проявить таким образом свое расположение.

– Я вижу, вам необходимо ехать, – заметил Репнин. – Я как-нибудь сам.

– Нет, остаюсь, – возразил он. – Все остальные дела менее важны. Кстати, хотите чаю?

Он определенно желал выказать расположение к Репнину.

Николай Алексеевич неотрывно наблюдал, как Северцев тут же вызвал дежурного и заказал Москву, как позвонил в город и просил сообщить Кедрову, что приехал Репнин, как зажег спиртовку и подогрел чай. «Да неужели он делает все это ради Анастасии? – подумал Репнин. – Не было бы Настеньки, не удостоился бы я такого внимания».