Автомобиль пересек площадь. Дома были погружены в темноту – город видел уже третий сон. Только «Золотой якорь» бодрствовал – желтое пламя дымилось в окнах.

В полдень к Репнину явился Кокорев, он робко вступил в гостиную.

– Прошу вас. – Репнин указал на кресло.

В тот раз Кокорев за минуту их встречи в ночи открыл Репнину много. Сколько же минут потребуется ему сейчас, чтобы поставить все с ног на голову?

– Курите? Прошу. – Все протокольные слова, пока не было сказано ни единого человеческого.

– Благодарю вас, Николай Алексеевич. – В который раз уже Кокорев робко-почтительно повторил «Николай Алексеевич» и получил в ответ «вы», «вас», «вам». Да надо ли с ним так говорить?

– Я осведомлен о целях вашего приезда в Вологду, – начал Кокорев и неистово загремел коробком со спичками, пытаясь зажечь папиросу – столь несложная операция стала вдруг ему не под силу. – Быть может, то, что я сообщу, будет вам полезно, – добавил он почти скороговоркой.

Репнин поднялся, пошел по комнате. Когда он обернулся, увидел Кокорева со спины – сутулая спина, седины: такое впечатление, что место Кокорева занял старик. Вскоре после того как Кокорев принес томик Уитмена. Елена спрашивала отца: «Дано ли человеку право убивать другого?» Кроткая Елена, и вдруг такое. Не иначе, как на мысль эту навел «Комиссар» – этим именем уже окрестили у Репниных Кокорева.

– Я вас слушаю, – произнес Репнин все тем же тоном и вновь подумал: «В самом деле, надо ли с ним так говорить? Ведь он оробел не потому, что робок, – слава богу, на фронте, наверно, бывал в переплетах. И не потому, что он, Репнин, важная птица. Просто Николай Алексеевич – отец Елены». – Положение продолжает оставаться тревожным?

– Да, очень, – произнес Кокорев и придвинул стул. – Помните наш разговор о заговоре послов?

Репнин встревожился – беседа обещала вторгнуться в самую опасную сферу.

– Помню, разумеется. Но я часто вспоминаю и вашу реплику о Локкарте и Робинсе. – произнес Репнин. – Да, по дороге в Смольный, второй раз… – уточнил Николай Алексеевич. Среди явлений, которые вызвал к жизни дипломатический Петроград, история Локкарта – Робинса была во многом примечательна и неизменно вызывала интерес Репнина.

– Робинс и Локкарт – это проблема любопытная! – оживленно заговорил Кокорев, чувствуя, что Репнин как бы поощрял его к разговору. – Как вы помните, они явились в Смольный в разное время: Робинс – в ноябре, по горячим следам, Локкарт – в феврале, вскоре после приезда. Да и не похожи они друг на друга. Робинс – очень широкий, земной, первозданный, хотя прикоснувшийся и к культуре и к политике, он политик отменный! Локкарт… да что говорить? Вы знаете Локкарта! Разные характеры, да и политические полюса у них разные, хотя задача одна – разведка. Я думал об этом, Николай Алексеевич, и утверждаю категорически: и у Робинса была эта задача, когда он явился в Смольный, – разведка против Советской власти, против Ленина, если хотите! Я не дипломат и не знаю, так ли себя вела дипломатия в подобных обстоятельствах прежде, но тут она нашла ход очень эффектный: в момент, когда отношения прерваны, сделать своими представителями и связными с новым правительством таких людей, как Робинс и Локкарт. Я сказал, разведка…

– Но знал ли об этом Ленин? – осторожно спросил Репнин.

Кокорев взглянул на красные руки и снял их со стола. Только сейчас Репнин заметил, что фуражка с поломанным козырьком и звездочкой, лежащая на стуле рядом, обильно покрыта рыжей здешней пылью. Очевидно, Кокорев примчался сюда, не заезжая на квартиру, которая должна быть у Кокорева, – он в Вологде недели три. Все эти дни зной, не по-северному сухой и жесткий, сменялся под Вологдой ливнями, тоже не по-северному обильными, с потоками белого огня, низвергающегося с неба.

– Знал ли об этом Ленин? По-моему, знал. Но поставьте себя в положение Ленина. Как вести себя с людьми, явившимися со столь своеобразной миссией? Велико искушение принять позицию лица официального. Я знаю: так бы сделали многие и были бы правы. Ленин повел себя иначе, надо очень доверять правде своей, чтобы повести себя иначе! Нельзя сказать, чтобы Ленин обратил Робинса в свою веру, да в этом, пожалуй, не было необходимости, но он противопоставил его Френсису и, пожалуй. Локкарту.

– Но вот вопрос. – Система доказательств Кокорева, а пожалуй, и энтузиазм увлекли Репнина. – Насколько монолитен был этот союз – Робинс и Локкарт?

– По-моему, до поры, до времени очень… Как правило, после каждой своей поездки в Смольный Робинс бывал у Локкарта. Допускаю, что какие-то данные, которыми обладал Робинс, были интересны и для Локкарта. Таким образом, эти данные получал и Френсис и через Локкарта английский коллега Френсиса Линдлей.

– А как повел себя Робинс после того, как позиция его претерпела изменения и американский посол бойкотировал его?

– Робинс послал Френсиса туда, откуда и послам нелегко возвратиться! – произнес Кокорев и покраснел, он понял, что принял тон, недопустимый в разговоре с таким собеседником, как Репнин.

– И Локкарта послал туда, откуда… затруднено возвращение? – засмеялся Николай Алексеевич – фраза Кокорева пришлась ему по душе, он воспринял ее как знак известного расположения Кокорева к нему, Репнину.

– Нет, только Френсиса. – Лицо Кокорева все еще было малиновым.

– Вы хотите сказать: вопреки разрыву Робинса с Френсисом Локкарт сохранил отношения с американцем?

– Да, у меня есть основание утверждать это, – произнес Кокорев, пытаясь овладеть собой. – Все, что Локкарт говорил о Робинсе, а говорил он о нем много и охотно, было проникнуто симпатией к этому человеку, даже после того, как Робинс порвал с Френсисом и выехал в Америку, имея на руках известный мандат Ленина, после того, как он прибыл на родину и был атакован прессой, да только ли прессой! Говорят, его отказался принять Вильсон! Даже после этого Локкарт продолжал говорить о Робинсе с симпатией.

Репнин не мог не заметить: его вопросы не застали собеседника врасплох. Задолго до Репнина эти вопросы наверняка задал себе Кокорев. Видно, молодой сподвижник Дзержинского шел за Локкартом след в след, шел давно, пренебрегая опасностью, переселившись в душу Локкарта. торжествуя и сокрушаясь, радуясь и удерживая себя от разочарования. И Репнин представил вдруг глаза Дзержинского, застланные синеватой дымкой усталости, матово-темные глаза, какие были у него и в тот раз на Спиридоньевке. «Как Тверь? – спросил тогда Дзержинский у Кокорева и повторил свой вопрос: – Как Тверь?» И Репнин подумал: в Кокореве была частица Дзержинского – его воинственность и верность тому дерзкому и большому, что звалось новой Россией.

– Вы сказали, Локкарт продолжал говорить о Робинсе с симпатией. Но как объяснить это?

– Если бы Локкарт вел себя иначе, его отношения с Робинсом могли бы прерваться, а вряд ли он был заинтересован в этом, – нашелся Кокорев.

– С этим можно было бы согласиться, если бы Робинс оставался в России, – возразил Репнин. – Но вот уже три месяца, как американец выехал, а Локкарт все так же щедр и доброжелателен, когда речь заходит о Робинсе. Почему?

– Я ждал этого вопроса! – воскликнул Кокорев. – Вы можете со мной не согласиться, но мне кажется, что англичанин повел себя так, чтобы отмежеваться от всех тех, кто подготовил высылку Робинса из Москвы.

Репнин знал, что Робинс выехал из Москвы вынужденно, и был элементарно осведомлен об обстоятельствах отъезда. Робинс находился в постоянной оппозиции не только к Френсису, но и к Саммерсу, американскому генеральному консулу в Москве, кстати, женатому на знатной русской и отчасти поэтому воинственному антибольшевику. Весной этого года Саммерс внезапно скончался. Этим не преминули воспользоваться враги, распространив слух, что в смерти Саммерса повинен и Робинс… Этот слух странным образом совпал с молвой, что Робинс продолжает противопоставлять себя послу и последнее время все труднее установить, кто представляет президента Северо-Американских Штатов в России. Однажды этот вопрос был даже задан Френсису публично. Робинс узнал об этом и избрал решение, в его нелегком положении единственное: он покинул Россию. Но по тому, как один слух совпал с другим, было очевидно: распространение их исходит из одного источника. Трудно сказать, имел ли Локкарт отношение к этому источнику, но несомненно: англичанин смертельно опасался, что подозрение падет и на него, опасался и не уставал говорить, как ему дорог Робинс.