Перед тем, как двинуться в путь, Публий произнес перед солдатами речь, в которой прозвучали две темы: обоснование законности и целесообразности наказания варваров, вероломно разорвавших узы дружбы, отплативших изменой за избавление их от пунийского гнета, и внушение презрения к врагу, какового ни коим образом не стоило равнять с карфагенянами. Но основной целью выступления было восстановление солидарности полководца и войска, утверждение общности их интересов и целей. Сципион желал, чтобы более свежие впечатления от новой речи оттеснили прежние, тягостные, как бы на дно сознания, куда мысль обращается лишь при необходимости и в сходной ситуации, и воины опять стали бы воспринимать его как человека, шагающего с ними в одном направлении, императора, ведущего их к совместным победам, а не как судью, противостоящего им.

В несколько дней ускоренного марша римляне настигли илергетов. В небольших стычках солдаты Сципиона захватили у врага много скота, которому Публий назначил более славное применение, чем употребление в пищу. Он выбрал длинную, но узкую лощину, со всех сторон ограниченную холмами различной крутизны и высоты, и выпустил туда все стадо. При этом среди погонщиков были равномерно распределены легионеры. Иберы, увидев рогатое ополчение, штурмующее выцветшую на солнце траву, возгорелись желанием вернуть себе утраченное, полагая это тем более справедливым, что римляне предпочитают мясу хлеб, и в беспорядке хлынули на равнину. Внезапная контратака легионеров нанесла им значительный урон, но за счет многочисленности испанцы сдержали натиск и выровняли ход схватки. Однако к этому времени Лелий, загодя засевший с отрядом конницы за холмами, покинул свое убежище, и ударом с фланга его всадники окончательно смяли толпу варваров, лишь немногим из которых удалось спастись.

В испанцах первая неудача только сильнее распалила гнев. Вожаки внушали остальным, что римляне в своей беспощадной мстительности пришли сюда не столько за победой, сколько — за их жизнями. Подобным нагнетанием страха, подслащенного призывами к борьбе за свободу, они настроили войско на решительное сражение. И утром следующего дня, после битвы за коров, испанцы вышли на бой за свободу.

Сципион с готовностью принял вызов, ведь он сам заранее облюбовал место для этой встречи. И безобидная на вид лощина в течение дня постепенно раскрывала свой, угаданный римлянином жестокий характер. Испанцы не смогли разместить на узком участке все войско и в сражении принимали участие только две трети их сил. Таким образом, за счет выбора местности римляне лишили противника численного превосходства. Здесь не было возможности развернуться и коннице. Испанские всадники вынужденно столпились в тылу пехотного строя. Римляне не могли позволить себе подобной роскоши, и Лелий, как и накануне, попытался горами провести свою конницу в обход вражеского построения, но иберы, учтя вчерашний опыт, внимательно следили за окрестными тропами. Тем не менее, Публий дал сигнал к бою, и долина, проведшая в безмолвии тысячелетия, загремела, завопила и застонала хаосом звуков. Варвары, у которых темперамент властвовал над разумом, в пылу сечи забыли о холмах, и все их сторожевые отряды ринулись в лощину. Тогда-то Лелий беспрепятственно проник в тыл неприятеля и обрушился на иберийскую конницу. В тесноте схватки римляне, привыкшие в бою, как и во всех других делах, действовать сообща, плотным строем, имели значительное превосходство над противником. Испанцы очень скоро убедились в тщетности усилий своих рук и в иных условиях давно вверили бы собственную участь ногам, но здесь бегству препятствовал характер рельефа.

Сципион понимал, что стоит ему вступить в настоящее, правильное сражение с иберами, как те побегут и, спасшись таким манером, в дальнейшем будут уклоняться от генерального сражения, затягивая войну до бесконечности, как некогда делал это Газдрубал. Публий мог одержать десяток побед, но не приблизиться к завершению кампании. Такая тактика в стиле Ганнибала, наполненная грохотом литавр холостой славы, не устраивала Публия. Он стремился не побеждать, а победить, и сразу в одной битве вместе с трупами врагов похоронить и войну. Потому, подготавливая столкновение с иберами, Сципион предусмотрел все меры к тому, чтобы не просто одержать верх, а сокрушить противника.

И вот теперь, когда под натиском римлян испанцы перестали думать о борьбе за свободу и занялись поиском путей непосредственно к самой свободе, Сципионова долина, как раз и проявила свирепый нрав, крепко держа свои жертвы и отпуская побежденных только в царство Плутона. Лишь царькам и их свите удалось бежать к стоявшей в резерве трети войска, да и то благодаря тому, что они приступили к этому мероприятию заблаговременно. Рядовые воины погибли. Правда, и римляне потеряли в этой сече более тысячи человек.

После столь жестокого поражения союзники илергетов отвернулись от них, и с кучкой запуганных соплеменников Индибилис и Мандоний возвратились на родину. Сципион направился в их земли, но испанцы, предупредив его намерения, выслали навстречу посольство.

Возглавлял делегацию младший из царствующих братьев Мандоний. Увидев Публия, он бросился к его ногам и обнял колени. Сципион, не поднимая его, отошел в сторону, сел на скамью и предложил гостям сделать так же. Далее Мандоний произнес витиеватую речь, в которой он то мысленно падал ниц перед римлянином, как только что совершил это физически, и обвинял себя, то упрекал свой народ, судьбу, а себя уже восхвалял, то снова униженно пресмыкался и прославлял Сципиона. Он говорил, будто не они, вожди, затеяли этот бунт, а стихийно поднялся весь народ, почувствовавший вкус к свободе после изгнания пунийцев, который и принудил их начать войну. Однако, по его словам, они с братом, хорошо помня оказанное им Сципионом благодеяние, сопротивлялись мятежному духу, как могли, но лишь его именем сдерживали напор неразумной толпы, и только когда разнеслась молва о болезни и даже будто бы смерти проконсула, им, царям, якобы пришлось уступить народу. Вести же о выздоровлении Сципиона оказалось достаточно, чтобы убедить солдат возвратиться в свои селения. А возобновилась война, как он утверждал, лишь после того как народ проникся ужасом грядущего возмездия, напуганный слухами о казни римских бунтовщиков. Изложив все это, испанец стал бить себя в грудь и восклицать, что себе с братом пощады не ждет и сам себя презирает за измену, хотя и вынужденную, но просит Сципиона, взывая к его испытанному великодушию, помиловать их многострадальный народ, уже наказанный жестоким поражением. Он заклинал римлянина проявить добрую волю, обещая ему за это благодарность всей Испании, которая сейчас напряженно наблюдает за развитием событий. Потом он еще раз эмоционально потребовал для себя самой суровой кары и тут же намекнул, что без него и его брата привести иберов к повиновению будет непросто. Далее полутонами была изображена картина ликования испанцев в случае проявления проконсулом высочайшего благородства — одарения пощадой двух очень видных, но несчастных людей, загнанных в тупик коварной судьбою. По мере того, как оратор распалялся, намеки усугублялись. Он стал «беспокоиться» за репутацию Сципиона, утверждая, будто в народе ходят слухи, что прежде римлянин сохранил жизнь вождям илергетов, следуя расчету, и лишь теперь, когда могущественные племена побеждены и соображения выгоды исчезли, выявится истинный нрав полководца. Взвалив на голову Сципиона множество подобных косвенных доводов в пользу их помилования, Мандоний, опасаясь, что еще не убедил проконсула, снова начал повторять их в иной интерпретации. Такие импровизации на весьма злободневную для оратора тему могли продолжаться долго, потому Публий, улучив паузу, когда испанец переводил дух, сделал вид, будто воспринял эту передышку как окончание речи, и жестом выразил намерение отвечать. Мандонию пришлось остановиться.

Тон Сципиона был заметно недовольным. Он сказал илергетам, что при первой их встрече они вели себя честнее, теперь же хитрят и изворачиваются, словно перед ними не мужчина, а наивный ребенок или женщина.