Однако Страсть не ведает покоя и при виде красоты беспощадным пламенем пылает, потому, как и прежде, с неумолимым упорством за нею охоту ведет. Опять могучая стихия грозовые тучи сгущает над нею. Та стремится ей противиться, но в который раз в самой себе врага находит. Все природные силы восстают против гнета рассудка и спешат навстречу Страсти. Виола видит разверзнутый провал, на дне которого бурлит поток животных удовольствий. У нее кружится голова, она качается у края, отчаянье и ужас выражают судорожные взмахи рук. Еще мгновенье — и ждет ее паденье… В теснинах пропасти по остриям камней ползают чудовища неукротимых чувств и клацают зубами, предвкушая жертву. Мрачной тучей на миг повисла в зале тишина, лишь угрюмо барабаны стучали…

Но гром не грянул. Виола вдруг засверкала озорной улыбкой, и растворились в радостном сиянии предвестники грозы. Красавица вновь лихо пляшет и, над Страстью насмехаясь, длинными ногами ловко паутину вожделения плетет, в которую давно запутала всех в зале.

Однако торжество ее недолго, ей опять погоня угрожает. Слишком велики ее таланты, она вызывающе прекрасна, не желают стихии отступиться от нее. Бесконечная борьба лишь сменяет свои лики, представая в новых образах и проявленьях, но не наступит мир, пока красота себя не исчерпает.

Временами Виола держит верх и ведет на поводу усмиренную богиню, но со следующим витком событий соперницы меняются ролями, торжествует Страсть и в жестоких объятиях женщину терзает.

Зачарованные зрители не имеют силы оторвать от сцены взгляд, ибо там реют их души, в любовной пляске упиваясь красотой. Борьба природы и искусства всех втянула в свой круговорот, каждый здесь — участник битвы и недоступную красавицу жаждет одолеть. А она, лукаво усмехаясь, манит их к себе, всем откровенно обещает наслажденье. Но лишь на мгновение блеснет надежда и исчезнет: Виола вновь недосягаема, как солнце. За ней никто не успевает, неудержимая фантазия делает непредсказуемым всякий шаг ее и жест. В любой момент она иная, текучая изменчивость, воплощая саму жизнь, не позволяет уснуть вниманию, будоражит воображенье, порождая в нем галлюцинации все новых чувств.

Она внезапно меняла темп и медленно плыла в океане звуков, и за внешней размеренностью танца темнела глубина эмоций, затем неистово взвивалась вся, движения опережали взгляд, она кидала вверх, рвала одежды, они ее томили, она стремилась освободить от них требующую признания красу, белые ноги, как молнии, глаза слепили, сверкая меж бурных туч хитона.

Это была оргия. Прежде никто из зрителей, ныне напряженно скорченных на ложах, не ведал подобного накала чувств, тысячи прожитых в удовольствиях ночей доставили им меньше наслаждения, чем последний час, ибо это была оргия духа, когда пыл тела питал жар души и в огне страсти из нее выгорало все ничтожное, весь хлам и оставалось только незыблемо-вечное — то, что не горит.

Но вот, с величавой грацией проделав полукруг, прекрасная испанка остановилась, своих поклонников обвела счастливым взором и замерла во властной позе. В почтении пред ней затихли звуки.

Всем было ясно: сегодня Виола — победитель, победитель над всеми: людьми и богами, мрачным Аидом и голубыми небесами. Впрочем, иначе и быть не могло, борьба — всего лишь лукавый обман, потому как уступать страсти и властвовать над ней — две грани единого женского счастья.

Испанцы вскочили с мест и с галльской дикостью выражали свой восторг. Многие римляне последовали их примеру и, забыв о собственной исключительности, в проявлении темперамента не уступали варварам. Но Сципион остался в прежней позе, как смертельно раненный воин, пригвожденный к земле вражеским копьем. Наконец, сделав заметное усилие, он тоже встал и неторопливо захлопал в ладоши. Ему показалось, что в этот момент Виола просияла особенно искренней радостью. Она некоторое время лучезарно улыбалась и приветливо махала ручкою всем бушующим в экзальтации мужчинам, потом, мягко и легко ступая, скрылась за ковром. Гул в зале не унимался. Аллуций с ребяческой откровенностью упивался своим счастьем, но на лице его бродил далеко не детский румянец. Вдруг он сорвался с места и побежал туда, куда удалились танцовщицы. За портьерой послышалась борьба, затем в зал вернулась Виола. Она еще не успела полностью переодеться, и ее соблазнительные формы едва прикрывались короткой и низко спадающей с правого плеча туникой. За нею, как привязанный, следовал Аллуций, по пути хватая ее за руки. Они возбужденно, хотя и вполголоса, переговаривались. Виола норовила ускользнуть от приставаний. Вдруг она метнула быстрый взгляд на Публия и в следующий миг царственным движением отстранила от себя жениха.

А Сципион, ужаленный ее коварными глазами, проклинал свое положение проконсула этой страны и мечтал быть простым центурионом, чтобы нести ответственность только за себя и, не будучи скованным высшею целью, иметь возможность ринуться в бой за личное счастье.

Влюбленные прилегли на обеденное ложе, но постоянно ворочались, не находя покоя. В этой возне туника Виолы скомкалась, оголив пылающее в любовном трепете тело до такой степени, что вид красавицы представлял жестокую опасность для сидящего напротив Сципиона. Наконец Аллуций победил, они поднялись, и он, торжествуя, увлек ее, теперь смиренную, из зала. Уходя, она на миг освободилась из объятий и, обернувшись, поглядела Публию в глаза. В ее последнем взоре он прочел призыв. Но что теперь возможно было сделать? Да и она, наверняка, сама себя в тот миг не понимала, этот взгляд был лишь мимолетным откликом на сокровенный внутренний голос. Ее сомнение проскользило тенью и растворилось в радости взаимных чувств, она снова с трогательной нежностью прильнула к массивному мужскому телу.

Вслед за ними удалились и некоторые другие парочки влюбленных, предварительно раскланявшись перед Сципионом.

Публий, кипя от злости к красавице и счастливцу-жениху, к самому себе и ко всему живому на земле, к тому, что подчиняется законам страсти, грубовато сказал, обращаясь к седовласым патриархам:

— И часто дочери ваших князей столь блистательно и откровенно пляшут?

Варвары восприняли фразу как комплимент и принялись напыщенно рассказывать, насколько почетно у них все, что способствует любви, и как популярны в их среде подобные развлечения, в ходе которых проводятся даже своего рода турниры по умению танцем разжечь желанья.

Однако Сципион их уже не слушал. Он не находил себе места. Ничто вокруг не могло удержать его внимание, а углубляться в себя было мучительно больно. Вдруг его отчаянно блуждающий по залу взгляд наткнулся на старика-гадателя. Публий и обозлился, и обрадовался тому, что нечто отвлекло его от любовных терзаний.

— О мудрейший халдей, ты созрел? — спросил он по-латински, а уж потом, спохватившись, по-гречески.

— Я готов, господин, — медленно, но уверенно ответил мудрец. Услышав слово «господин», Сципион раздраженно воскликнул:

— Ты не раб, а между свободными людьми такое обращение — позор, оно уместно разве только в дикой Азии! Впрочем, не буду более тебя перебивать, изрекай свои загадочные фразы.

Старец вперил в него ядовитые глаза, лицо и плечи его передернула нервная судорога.

Сципион неожиданно для себя несколько смутился и, чтобы вернуть внутреннее равновесие, сказал, нарушив обещание не мешать гадателю:

— Откуда у тебя, дитя Востока, такие светлые глаза? Не иначе как с богами много общаешься, подолгу на синее небо взираешь?

Халдей, сосредоточившись в созерцании, казалось, ничего не слышал и продолжал напряженно всматриваться в Публия. Постепенно его взгляд будто растворялся, уходил из глаз, которые вскоре стали совсем прозрачными, и сквозь их пустоту он теперь смотрел чем-то еще, каким-то неведомым чувством. Сципион ощущал этот новый взгляд, но не видел его в глазах старца. Все это создавало впечатление крадущейся во тьме неведомой опасности.

Неприятная пауза слишком затянулась и совсем не гармонировала с разгульным настроением опьяневшей публики. Сципион вознамерился обратить этот фарс в шутку, поднял руку, привлекая внимание окружающих, приоткрыл рот и… замер в этом положении, ибо заговорил сириец.