— Тебе, верно, что-то померещилось, — насмешливо промолвила она. — Наоборот, я нашла единственный способ пробудить в дикаре остатки человеческого достоинства и тем самым отвратить опасность. В итоге, поранив свою стыдливость, я все же избегла позора.
— Гм, — неестественно хмыкнул Масинисса, стараясь подражать манере Софонисбы, — такое объяснение похоже на правду: ведь ты всегда говоришь противоположное тому, что замышляешь, и тебе можно верить лишь тогда, когда ты уличаешь себя во лжи.
— Что я слышу! — воскликнула Софонисба, красиво округляя глаза. — Уж не Сципион ли предо мною в маске незадачливого варвара? Или раб научился слишком ловко подражать господину? Впрочем, не стоит удивляться, ведь и собака перенимает нрав хозяина; чем же нумидиец хуже?
При этом карфагенянка села несколько повыше и распрямилась, словно спустила тетиву, выстрелив в противника. Ее будто воспрявшая с изменением позы красота явилась острой приправой к произнесенным словам. Однако Масинисса, увлеченный дуэлью характеров, уже меньше реагировал на третьего участника разговора — женское тело.
— Ты ошиблась. Кстати, поправь тунику на груди, — уверенно парировал он удар соперницы. — Так вот, ты ошиблась, пунийка. Ты видишь не римлянина, а нумидийца, снабженного римским оружием. Прежде я был лишь хитер, но мои друзья пробудили во мне разум. Хитрец может пострадать от другого хитреца, как я от тебя в Цирте, тогда как разум стоит над хитростью и смеется над ее ужимками!
— Браво, африканец, разукрашенный италийскими побрякушками! Когда враги потащат меня по камням римской мостовой за колесницей Сципиона, ты, видно, будешь произносить хвалебную речь их толпе по всем правилам риторики! Уж лучше бы ко мне теперь пришел настоящий римлянин, ведь оригинал всегда лучше подделки. Пусть бы лучше Сципион или этот их… Гай Лелий издевался бы над несчастной женщиной, смакуя предсмертные конвульсии жертвы, чем тот, кого я считала другом!
— Софонисба, ты сама своей ложью и женскими ужимками, неприятными для истинно влюбленного, увела меня на этот путь, — с трудно скрываемой нежностью в голосе заговорил Масинисса, — а я как раз и явился к тебе как друг.
Карфагенянка встрепенулась и подалась к нему навстречу, но в следующее мгновение снова недоверчиво отстранилась.
— Где же твои ярые всадники? Почему за дверью все еще стоит этот италийский сыч, а не валяется у порога с перерезанным горлом? — зло спросила она.
— Софонисба! — взмолился нумидиец. — Всему есть предел!
— Не зови меня на римский манер! У меня гордое имя Сафанбаал!
— Я не могу совершить невозможное, драгоценная моя жена!
— Ах, вот ты даже что вспомнил! Так разве невозможно с двумя тысячами всадников — а я подсчитала их на походе, пока мы шли из Цирты — выхватить меня из этого протухшего сарая, пробиться к лагерным воротам, разогнать стражу и бежать в Карт-Хадашт? Еще и Сципиона могли бы прихватить для солидности!
— Увы, ты не знаешь римлян, — понуро ответил он. — Мои всадники помещены в гуще их войск и находятся как бы в оцеплении. Но, даже если бы подобный план удался… этим я погубил бы Нумидию.
— Чушь! Ты губишь ее теперь своим предательством нашего всеафриканского дела! Скоро сюда вернется Ганнибаал и приведет с собою закаленное победоносное войско! Его головорезы — не ровня тому сброду, с которым был вынужден выступать против матерого врага мой отец. От твоего обожаемого Сципиона перья полетят! И не только из султана на шлеме! Их, этих поганых италиков, всех порубят в наших степях, как полчища Регула!
— Римляне победят, — задумчиво проговорил Масинисса. — Я не видел Ганнибала, но зато я знаю Сципиона, и этого достаточно. Я не могу обрекать на рабство Родину из-за своей прихоти… К тому же… ведь ты… не любишь меня…
— Ах, вот в чем дело! Они наклеветали на меня, обрядили мою репутацию в отвратительные лохмотья кляуз! — гневно закричала она. — Признайся, он, этот тиран, марал меня грязью, наплел тебе что-нибудь про своего легата или про самого себя?
В этот миг у нее мелькнула мысль использовать возникшую ситуацию и развить затронутую тему, дабы обвинить полководца римлян в якобы учиненном над нею насилии, но скорее чутьем, чем умом, она поняла, что с нынешним Масиниссой такой номер не пройдет: он ей не поверит. Потому, круто изменив тон, Софонисба трогательно воскликнула:
— И ты, Масинисса, мой друг, мой муж, мог поверить, будто я строила им глазки или чему-либо в таком роде!
— Прекрати, — сморщившись, сказал Масинисса, — ничего подобного не было. Сципион никогда не унизится до сплетен. А вот сама ты проболталась… Видно, ты и им предлагала свои сокровища, да только, ясное дело, безуспешно. Их так запросто не проведешь.
Тут Софонисба окончательно убедилась, что Масинисса действительно теперь уже не только нумидиец и потому ей с ним не совладать. Она сникла и затихла, мысленно проклиная судьбу и римлян, и особенно — римлян, отнявших у нее власть не только над союзной страной, но даже — над мужчинами.
Некоторое время Масинисса молчал, собираясь с духом, потом заговорил с угрюмой торжественностью:
— Я, в самом деле, пришел освободить тебя, Сафанбаал, моя несчастная жена…
Произнеся ее имя в такой, давно забытой транскрипции, ибо, как только она сделалась женою Сифакса, он стал именовать ее по-латински, Масинисса содрогнулся и долго пытался проглотить комок, вдруг возникший в горле. Наконец тяжело продолжил:
— Я пришел освободить всех нас: и меня, и римлян, и тебя саму от злосчастной жизни, наполненной предательством и ложью, замешанными на чудовищно обольстительных чарах… Это единственный род свободы, доступный для тебя. До сей поры твое существованье, являя грязь в своей основе, в глубине, в то же время ослепляло мир внешним блеском и славой, но теперь судьба-оборотень возжелала подвергнуть тебя публичному позору, пробудив при этом, может быть, глубинное величие твоей истерзанной превратностями души, и покарать тебя за преступную жизнь долгой мучительной смертью, каковая, начавшись как раз в день нашей свадьбы, должна закончиться в италийской тюрьме после триумфа римлян. Я намерен сократить твои страдания и указать тебе легкую удобную дорогу в подземное царство Баал-Хаммона…
Софонисба продолжала сидеть с опущенной головою, словно придавленная прозвучавшим приговором. Сейчас она впервые всерьез подумала о богах, так как Масинисса представлялся ей слишком ничтожным человеком, чтобы оказаться способным самостоятельно, без внушения свыше произнести такие грозные слова.
Сделав несколько глубоких вдохов, Масинисса возобновил суровую речь:
— Тот болван у входа отобрал у меня кинжал, думая, будто сумел обезоружить Масиниссу. Ничтожество! Он не знает, что значит быть царем. Ему и не вообразить столь чрезвычайной жизни, этого вулкана страстей, кипящих от жара бурлящей в недрах страны лавы целого народа. Ему неведомо, что царь повелевает тысячами людей и распоряжается тысячами сундуков с золотом и прочими драгоценностями, что он казнит и милует по своему произволу, любит и приказывает любить себя, по мановению его жезла хохочут или рыдают толпы людей, пред ним падают ниц, лобзают его следы, к нему взывают в молитвах… и что, при всем том, он постоянно в укромном месте носит с собою яд…
— Вот он, этот кусочек концентрированной смерти, — говорил он, извлекая из-под воинского плаща медальон и вскрывая его двойное дно нажатием скрытой пружины.
Увидев яд, Софонисба снова гордо выпрямилась и решительно посмотрела в глаза нумидийцу, в который раз повергнув его в трепет.
— Скажи, Масинисса, не из страха ли ты предлагаешь мне это угощенье? Не боишься ли ты, что я все-таки одолею тебя и уведу от римлян? — лукаво и почти весело спросила она.
Нумидиец резко дернулся, с трудом удержавшись на месте, и стал дико вращать глазами.
— Умолкни, не оскверняй мгновенья расставания жестоким подозреньем, — глухо выдавил он из себя несколько слов.
— Ну что же, достойный свадебный подарок, — уже серьезным тоном промолвила она, принимая медальон. — Ты, Масинисса, действительно оказываешь мне услугу, но не тем, что избавляешь от плена, а тем, как ты это делаешь. Я не страшусь пыток и казни, не боюсь и смерти, но предпочитаю достойную смерть, то есть такую смерть, которая служит живым, вдохновляет, воюет, одерживает победы и ликует. Ты жил в Карт-Хадаште и конечно же знаешь, что основательница нашего города наперекор всем убила себя, дабы не стать женою постылого дикаря. Да, мужчины у нас теперь трусливы и мелки, но женщины не таковы, и пусть смерть моя осветит согражданам вершины духа и научит их мужеству! Расскажи им, Масинисса, о том, как победила оковы, римлян и своих слабохарактерных мужей Сафанбаал, и, если оплошают Ганнибаал и Газдрубаал, пусть в решающую битву карфагенян ведут через смерть ставшие бессмертными Элисса и Сафанбаал! Позаботься также, чтобы мои рабыни оказались в Карт-Хадаште и поведали всем о том, что узрели сегодня их глаза.
