Все это мелькнуло в голове старой царицы, и она, не переставая улыбаться, приказала найти хозяина или родственника победителя.
– Он получит венок, этот бегун, – определила она, – ибо он победил и никто не вправе отнять его награду! Да!.. Но я хочу спросить его родителей – почему он такой неряха?
Патлатый юноша не замечал своей непредставительной внешности. Он, в конце концов, выглядел так же, как и большинство в их деревне. Но он не мог оторваться от созерцания ослепительно красивых, как ему казалось, людей-божеств, одетых в невиданные одежды. Они имеют белые лица и удивительные руки – тонкие, нежно-розовые, какие могут быть лишь у бесплотных духов, но не у людей!.. Что можно брать такими руками? Ими нельзя работать в поле, заступ вывалится из них. Такими руками можно прикасаться разве к этим вот блестящим одеждам, которые напоминают небо, и огонь, и весеннюю степь, украшенную цветами, и вечерние закаты, и радугу после дождя…
В широко открытых глазах юного дикаря светилось столько искреннего изумления и простодушного восторга, непосредственности и беззлобия, что старая царица, несмотря на свои опытность и возраст, сочла себя польщенной.
Ей казалось, что юноша смотрит лишь на нее и поражен ее внешностью. Впрочем, она не была далека от истины. Если Камасария была живой богиней маленького боспорского мирка, то юного сатавка следовало признать за самого восторженного ее почитателя.
Царица опять улыбнулась. Ей стало хорошо от гордого сознания своей необыкновенной внешности и умения вселять в таких вот простых людей чувство восхищения.
Следует сказать, что господа вовсе не были безразличны к симпатиям своих рабов, если они проявлялись. Тем более что искренняя преданность и верность со стороны рабов с каждым годом становились все большей редкостью. И, встречая эти чувства, хозяева старались развить их и усилить, даже делали поблажки преданным рабам, хотя милости хозяйские никогда не возвышались до признания за рабом его человеческого достоинства и прав. Но воспитать преданного человека, которого не надо опасаться в часы сна, а может быть, еще и найти в нем защитника в минуту опасности – дело далеко не лишнее для хозяина-рабовладельца.
Появился подслеповатый комарх. Он с перекошенным от страха лицом упал на колени перед двойным троном и с немой мольбой протягивал руки попеременно то к Камасарии, то к царю. Перисад еле преодолел сонную одурь и сейчас с интересом праздного человека наблюдал необычную сцену.
– Ты отец этого хорошего бегуна?
– Нет, великая и мудрая, будь милостива ко мне, рабу твоему… Я старшина деревни, а этот… бунтовщик… никто мне… зовут его Савмак… Он конюх мой и побежал с другими по своей глупости.
– Почему ты назвал его бунтовщиком? – строго сдвинула брови царица. – Чем он провинился?
– Ничем, кроме того, что осмелился выйти на беговой крут. Он порченый, о великая! Порченый с детства. Глуп и не умнеет, хотя и вырос большой.
Перисад-старший не выдержал и расхохотался. Вид взлохмаченного парнишки и те отзывы, которые давал о нем старшина, развеселили царя. Рассмеялась и Камасария, хотя в ее глазах продолжали вспыхивать строгие огоньки.
– Иди ты, нерадивый комарх. Нерадивый, ибо допустил хорошего бегуна на праздник в таком виде. Впервые вижу в царстве такого оборвыша. Есть у него родители?
– Сирота он.
Савмак при этих словах раскрыл рот, готовясь что-то сказать царице, но два сотника одернули его и шикнули, требуя, чтобы он молчал.
– За победу парень получит свое, – как бы раздумывая, сказала Камасария, – а за самовольство заслужил наказание. Как ты думаешь?
Она обратилась к наследнику. Тот стоял и смотрел на крестьянского оборвыша с брезгливостью. Он даже не понимал, зачем бабушка тратит время на него. На вопрос ответил быстро:
– Думаю, что он заслужил гибкие лозы, так же как и старшина.
Все окружающие поспешили издать одобрительные восклицания. Но Камасария думала иначе. Давно она не видела таких беззлобно-восторженных глаз, как у этого подростка. Его взгляд был взглядом верующего, представшего перед божеством. За такие чувства, какие отражены в этих кристально-чистых зеленоватых глазах, было бы опрометчиво платить «гибкими лозами». Подумав немного, она медленно, но непререкаемо сказала:
– Старшине надо было бы влепить двадцать палок, да уж ладно, ради праздника прощаю его. А этого лестригона и порченого малого тебе, Фалдарн, следует взять в школу воинов. Из него получится хороший пеший лучник. К тому же он бегает, как лошадь. На состязаниях между городами он покажет себя! Он соберет нам все призы. Идите!
Она махнула розовой ручкой. Старшина с радостью схватил Савмака за руку и повел прочь, смеясь и утирая слезы. Тот не понимал, что, собственно, произошло, ступал черными ногами по сухой траве и не мог уразуметь, почему его провожают смехом и одобрительными возгласами.
Так неожиданно решилась судьба юного сатавка.
Впрочем, такие случае совсем не были редкостью. Ежегодно лучшие юноши и девушки отбирались по деревням и становились «царскими вскормленниками». Из них готовили воинов, слуг и служанок. Красивые девушки попадали в услужение к богатым людям и даже оставались во дворце, иногда становились наложницами самого царя или его друзей. Воины отправлялись в походы против диких племен на ту сторону пролива, а также пополняли городскую стражу и охрану рабов. Крестьяне по ряду причин относились к городским рабам недоброжелательно, и им можно было доверить надзор над эргастериями. «Теперь ты будешь жить в городе и каждый день есть досыта, – говорили таким избранникам, – а твои родители получат облегчение – им не кормить тебя».
Таким образом, поработитель, забирая детей у нищего сатавка, выступал в роли отца-благодетеля. Внушалась мысль, что стать вскормленником царя – великая честь и милость. Вскормленник обязан был до конца дней своих быть благодарным и преданным своему благодетелю, то есть на деле становился рабом, хотя это слово и не произносилось в таких случаях. Все-таки сатавки и их потомство по закону рабами не считались.
Решение царицы и вся история с Савмаком мгновенно стали известны всем. Всюду прославляли мудрость, великодушие и справедливость старой царицы.
По возвращении с праздника вся деревня показывала пальцами на Савмака, который прибыл не пешком, идя рядом с лошадьми, но сидя на возу возле комарха. Кто ожидал, что Савмака за его выходку накажут гибкими лозами, просчитались. Мальчишка получил ночлег в конюшне комарха. Потом мылся в бане и примерял чистую холщовую рубаху.
– Просто диво с этим Савмаком! – говорили селяне. – Дурень, бездельник, а попал в такую неслыханную милость к царице, удостоился награды!..
– Удивительно это!.. Тут не обошлось без колдовства!
Пробовали расспрашивать парня о смерти деда, но тот ответил столь невразумительно, что все махнули руками.
– Одно слово – порченый. Его степные духи давно оседлали. Ведь старик-то был колдуном. Все помнят рассказ одной старухи о том, как она шла поздно ночью и видела старого Баксага. Он бежал на четвереньках, потом обернулся волком. Кое-чему он и внука научил.
– А я так думаю, – философски рассуждал Дот в кругу крестьян, – что дуракам всегда счастье. Ибо за дураков думают боги!
– Может быть, – соглашались многие.
Лишь самые старые и опытные мужи качали головами и выносили свое:
– Этот Савмак не столько дурак, сколько хитрец. Дед научил его, как легче жить на свете… Остается тайной – кто убил Баксага? И кто помог убежать тому бродяге?..
Далее шли разговоры шепотом о том, будто бродяга говорил людям, что вольности сатавков должны вернуться. Но это были запрещенные, страшные разговоры. За них преследовали.
А Савмак, уже одетый в новую рубаху, помогал Иксамату убирать навоз со двора старшины и ждал отправки в Пантикапей.
Свои замыслы о мести за деда он затаил. И больше ни с кем не разговаривал о смерти Баксага и ее виновниках. Да и крестьяне как-то стали сторониться его.
