А к вечеру перед воротами акрополя скопилось много народа, взывающего к властям города и к самому царскому наместнику.

Когда Кастор вышел на стену и показался между зубцами деревянной стены, его встретили воплями, обвинениями и даже угрозами.

– Горе нам, горе нам! – завывали женщины с распущенными волосами. – Кастор, ты видишь, что конец света настал?

– Да, да, горе нам! – визгливо вторил им маленький остробородый человек, в котором Кастор узнал трапезита Архидама, вернувшегося из добровольного изгнания. – Горе нам! Ибо мы изменили богам города, пренебрегли их откровениями, а теперь наказаны за это!

– Горе! Горе!.. – рыдали вокруг, протягивая руки в сторону акрополя. – Ты погубил Фанагорию, о Кастор!

– Мы продались Митридату! – продолжал во весь голос Архидам. – Восхитились его обещаниями – воспылали пагубным огнем стяжания и жаждой добычи! Мы обещали Митридату покинуть храмы и очаги ради той войны, которую затеял безумный царь, охваченный кощунственным намерением уподобиться богам. Он хочет стать владыкой мира, хотя есть лишь один владыка над всеми – великий Зевс! И второй после него – Аполлон, чтимый нашим городом! Митридат кощунствует и этим восстановил против себя богов! Ты видишь, Кастор, боги гневаются и за поступки и нечестивые действия Митридата готовы покарать нас всех!

– Уже покарали! – пронесся жалобный, негодующий вопль народа.

Кастор высунулся из бойницы, желая быть услышанным всеми, и громким голосом возразил Архидаму:

– Это стихии, о люди! Разве не бывало в Фанагории и раньше подземных ударов и сотрясения земли?.. Для Фанагории это бедствие не редкость! При чем тут Митридат?.. Вспомните, города Пирра и Антисса стояли на берегу Меотиды!.. Они были поглощены морем, хотя войны тогда не было! Архидам же неправ, он забыл, что существуют стихии! Землетрясение – буйство стихий!

– Буйство стихий?! – завизжал в исступлении Архидам, подбегая к самой стене и грозя кулаками. – Не будь нечестивым, Кастор! Подземные стихии – это орудие богов! Это по велению богов духи Аида прорвали плоть земли и изрыгнули на нас огонь и удушливый дым! Эти огонь и дым – из кузницы самого Гефеста! Зевс и Аполлон приказали Гефесту, и тот ударил снизу молотом, ибо и ему противны наши прегрешения! Пирра и Антисса тоже забыли богов и за это низвергнуты в страшную бездну!.. Ждите и вы, о люди, окончательной расплаты!.. Еще один удар – и мы окажемся там, где в вечном мраке пребывают злосчастные жители Пирры и Антиссы!

– О! – взревели фанагорийцы, разрывая на себе одежды. – Да минует нас эта участь!

– Минует, минует, если мы откажемся помогать Митридату и не дадим ему ни войска, ни продовольствия! Мы голодаем, а Митридатовы пираты объедаются нашим хлебом!

– Верно!.. Верно!..

– Скажи, Кастор, – обратился к правителю осмелевший Архидам, – почему Митридат убивает близких ему людей? Он отравил мать свою, велел казнить жен и сестер, родных сыновей, словно демон зла… Он держит при себе оборотня, принявшего образ скопца Бакха, который питается кровью младенцев! О люди, и этот царь-убийца властвует над нами! Горек удел наш, ибо мы оказались привязанными к окровавленной колеснице царя-безумца… И боги напомнили нам ныне, что они гневаются, и конец наш близок!

– Близок! – как эхо отозвались возбужденные слушатели. – Мы гибнем из-за Митридата!

– Да, да, Митридат погибнет сам и увлечет нас к могилу! Не допустим этого!

Возбуждение народа усиливалось, и Кастор не рискнул возражать. К тому же и окружающие городские архонты и жрецы смотрели на него с нескрываемым осуждением.

Подумав, он объявил народу, что будет совещаться с богами. Ответит на вопросы позже. Обратившись к членам совета, предложил им спуститься вниз и в тишине храма обсудить положение.

Кастор испытывал затруднение, не знал, на что решиться. С одной стороны, было очевидно, что ему не удержать народ в подчинении Митридату. С другой – он предвидел гнев Митридата и суровую кару за измену. Да и не хотелось сразу лишиться поддержки всесильного царя, от которого он получил власть, большие права и доходы.

Его попытка уговорить и даже припугнуть властных людей города натолкнулась на бурю возражений. Своды храма дрогнули от нестройного хора голосов. Заговорили все, размахивая руками и широко раскрывая рты. Смысл речей был один:

– Остановить, остановить царя Митридата, пока не поздно! Нужно уговорить Митридата отказаться от похода! Он должен внять велению богов! Богам не угодны его замыслы!

Кастор под напором большинства и при криках народа, которые были слышны даже в храме, принужден был согласиться на поездку в Пантикапей совместно с выборными фанагорийской общины. Целью этого посольства было объявить Митридату об отказе Фанагории участвовать в войне и по возможности отговорить самого царя от немедленного выступления в поход.

Из всех пантикапейских храмов здание храма Афродиты Пандемос было самым ветхим. Построенное из таврской сосны, оно за долгие годы почернело и покосилось. Архитекторы города говорили, что храм насквозь прогнил и угрожает рухнуть. Его надо снести и построить новый.

Однако отцы города из года в год тянули это дорогостоящее дело, тем более что храм и в его теперешнем убогом виде продолжал пополнять городскую казну не только медью, но и серебром, а то и золотыми монетами.

Два десятка смазливых прислужниц богини, обученных пению и танцам, а также манерам, воспламеняющим мужскую страсть, привлекали внимание молодых и старых. Моления и жертвы здесь уживались с винной бочкой, пряными закусками и свободой нравов, освященной присутствием богини.

Евпория, вступив в должность старшей жрицы этого доходного предприятия, сразу заметила, что храм сотрясается, когда его наполняет толпа молящихся, желающих взглянуть на кумир богини любви и увидеть толпу легко одетых девушек, танцующих у его пьедестала. При сильном ветре балки храма надсадно скрипели, сверху сыпалась гнилая труха, а потревоженные крысы бегали по полу. Даже благовония сжигаемой бензойной смолы не могли заглушить запаха древесного тления.

Совет города плохо прислушивался к просьбам новой жрицы, назначенной к тому же не постановлением общины, а властью наместника, что противоречило обычаю. И в ответ на свои ходатайства Евпория получала очень туманные обещания что-то сделать, если она, Евпория, сумеет увеличить доходность храма.

– Как же увеличить доходность в таком тесном помещении, – возражала жрица, – к тому же еще и гнилом? Того и гляди, потолки рухнут, придавят жриц и богомольцев, а главное – могут повредить и самой богине!

– Богине можно молиться и не входя в ее жилище, – отвечали архонты, – что же касается опасности для самой статуи, то Афродита Пандемос защитит себя, не позволит раздавить ее обломками бревен!

Евпория переживала странное чувство. Она была далеко не чужда суеверного преклонения перед каменным идолом. Верила в то, что он живет своей таинственной жизнью, все видит и запоминает, а к тому же как-то связан с небесами, откуда черпает свою силу. И в простоте души старалась угодить ему. Сейчас же ей показалось, что отцы города больше всего заинтересованы в доходах храма любви, а не в благоволении богини. Оставляя Афродиту в ветхом помещении, они не проявляли страха перед ее немилостью и даже, когда Евпория об этом напоминала, насмешливо щурились.

«Они не трепещут перед гневом богини!» – думала она в изумлении. И тут же ловила себя на том, что и она с каждым днем все меньше переживает те волнение и трепет, с которыми сама раньше входила в храм. Она стала испытывать невольное смущение при виде того, как легковерные прихожане протягивали руки к статуе и возлагали посильные пожертвования к ее ногам – связанных кур, свежеиспеченные хлебы или медные деньги. Одни просили богиню устроить счастливый брак, другие – подарить им новорожденного, третьи – восстановить мужскую силу или приворожить возлюбленную.

Доверчивые люди, затая дыхание, прислушивались к унылому скрипению гнилых стен, улавливая в нем божественное откровение. Но жрица в этом скрипе слышала лишь постоянное напоминание о скором разрушении обветшалого сруба, еле удерживающего дырявую крышу. А когда ветер проникал через щели и шевелил покрывало на плечах каменного изваяния, то посетители замирали в умилении: им казалось, что это шевелится сама богиня. В религиозном рвении они по-своему толковали то вопиющее безобразие, каким в глазах Евпории являлась запущенность старого храма.