– С тобою на корабле будут сыны мои. Кроме Артаферна Дарий, Ксеркс и Оксатр!.. Гм… Ну, и дочери. Пусть прогуляется эта непоседа Клеопатра – ей скучно в гинекее. И Эвпатра – она слишком много спит и ест, располнела не по возрасту. Ей тоже надо проветриться. Пускай сыновья мои приглядятся к дочерям степных князей, а царевны покажут себя их княжичам. У меня замысел породниться со степняками, как я породнился с меотами и горцами! Объединить их, чтобы они угрожали Фанагории и не позволяли фанагорийским умникам шипеть против меня и мутить воду исподтишка!.. Иди, отдай распоряжения. Да запомни: хоть едешь на праздник, держи ухо востро!

– Понял, государь!

Широкие жесты были в духе Митридата. К тому же он старался всегда поступать не так, как предполагали другие. И нередко выигрывал там, где все были уверены, что он проиграет. Не так ли получилось в прошлом году, когда многим казалось, что царь, двигаясь на север, делает промах! А он перешагнул через горы и обрел новое царство, создал великое войско и опять угрожает Риму!.. Так и сейчас – окружающие втайне изумились, узнав о намерении царя послать чуть ли не всех детей в ненадежную Фанагорию, что стояла на грани измены. Но возражать не посмели.

Только один человек, из числа усомнившихся, осмелился обратиться к царю с противным мнением. Это был царевич Фарнак, который с недоумением воспринял решение отца об увеселительной поездке за пролив, законно сомневаясь в ее целесообразности. Да еще после того, как было отказано в приеме фанагорийским представителям, глава которых Кастор оскорблен и унижен телесным наказанием.

Фарнак поспешил во дворец и упал к ногам отца.

– Встань, сын мой, – молвил царь, – говори, я слушаю!

– Великий государь! Известно мне, что Фанагория ненадежна, близка к бунту! Ее надо припугнуть войсками, а не ублажать праздниками! Ты посылаешь туда Артаферна, слаб он! Он не сумеет защитить братьев и сестер в случае опасности!

Митридат слегка нахмурился и уперся глазами в лицо сына, словно впервые видел его.

– Ты не веришь в правильность моих решений?

– О государь! Не мое дело судить о твоих решениях и поступках! Я пришел просить тебя – поручи это мне! Я возьму не один, а пять кораблей, высажу на том берегу тысячу воинов и займу Фанагорию! А тогда можно и праздник устроить в безопасности!

Лицо Митридата разгладилось.

– Ага! Ты, я вижу, соскучился по ратному делу! Играют в тебе молодые силы, это хорошо. Но, имея могучую руку, ты еще не научился правильно думать!.. Укротить, разгромить, наказать – все это мы успеем сделать! Надо попытаться решить дело миром: привлечь сердца фанагорийцев подарками и празднованиями. Не все же хотят изменить мне! Мы стоим перед великим походом, и затевать малые наскоки на боспорские города не время! Вот если фанагорийцы вздумают упрямиться, откажутся нести свои повинности или посмеют проявить неуважение к тем, кого я посылаю, тогда я пошлю тебя к ним с тысячей воинов!.. А пока иди!

Фарнак удалился покорный, но не убежденный. Он хмуро взирал, как многоярусный корабль принял на борт блестящую толпу царских детей и отплыл на ту сторону пролива.

Многие сотни людей толпились в порту. Хоры юношей и девушек пели гимны в честь царя. Играла музыка.

Митридатов гинекей, расположившийся в богатом и просторном дворце бывших боспорских царей, и здесь оставался той «золотой клеткой», в которой, одуревая от скуки и безделья, томились жены и дочери царя.

И вот на долю двух царевен – Эвпатры и Клеопатры – выпал жребий ехать на праздник в Фанагорию. Им почти все завидовали.

Эвпатра, уже перезрелая девица, тучнотелая и вялая, отнеслась к предстоящей поездке сдержанно. Она еще не забыла фанагорийских комаров, что искусали ее в недалеком прошлом, пока она вместе с другими ждала переправы на пантикапейский берег. После мытарств походной жизни она должным образом оценила удобства царского дворца, где имела возможность спать большую часть суток, просыпаясь, чтобы поесть или принять ванну. Тащиться на корабле через пролив, взирать на праздник, не принимая в нем никакого участия, казалось малопривлекательным.

Зато Клеопатра с восторженными выкриками плясала на одной ноге, радуясь возможности развлечься. Она прыгала и вертелась, затрудняя рабыням труд причесать и одеть ее.

– Не ликуй очень, сестрица, – говорила Эвпатра с ленивой усмешкой, – не иначе как государь решил отдать нас в жены варварам с целью укрепить дружбу с ними! Я слышала, степные князья тоже будут на празднике.

– Почему ты так думаешь?

– А потому, что из нас, пятерых оставшихся сестер, три не просватаны – ты, я да Орсабарис. Орсабарис молода, ее отец-государь решил приберечь до следующего случая, а нас посылает сейчас! Митридатис и Нисса остаются, ибо имеют женихов, одна – египетского, другая – критского царей! Не знаю, станут ли они царицами, давность прошла, женихи, не иначе, забыли о них!.. Но как бы то ни было, они ждут и на праздник с нами не едут. А вот нам придется поехать, – глядишь, там найдем свою долю в юртах, около бурдюков с кобыльим молоком!

– Что ж, на все воля богов и государя! – ответила Клеопатра не задумываясь.

Царевич Артаферн взошел на палубу как старший, он был опоясан мечом и выглядел очень внушительно в пурпурном плаще и золотом шлеме с оранжевыми перьями. Он получил от отца наказ, как действовать, и поглядывал на Трифона свысока. Впрочем, ему было известно, что на евнуха возложены все заботы и ответственность за безопасность и успех экспедиции. Но не смущался этим, считая вполне закономерным, что он, как царский сын, лишь венчает собою всю затею, придает ей вес и значительность, этого достаточно. Всеми делами должен заниматься человек более низко стоящий, хотя бы и раб, каковым и являлся Трифон.

Поэтому, взойдя на палубу, царевич не поинтересовался ни оснащением корабля, ни численностью воинов, ни подробностями предстоящего праздника. Он полагал, что после нескольких фраз, сказанных отцом, ему не о чем говорить или советоваться с рабом. Поглядев надменно на Трифона, он лишь сказал своим бесцветным, глухим голосом:

– Смотри, Трифон, велика твоя забота! Ибо на корабле четыре царских сына и две царевны!

Трифон поклонился в пояс, заметив мысленно, что от царевича идет густой винный дух. Ответил раболепным тоном, как было принято в общении с царственными особами:

– Внимаю и повинуюсь, многославный царевич! Ты будешь доволен мною.

– Смотри, я не помилую, если что не так будет!

Отвернувшись, Артаферн стал смотреть равнодушными глазами на ослепительные всплески волн, вздымаемых посеребренными веслами.

Плавание через пролив было благополучным. Артаферн был удивлен, что восточный берег оказался безлюдным. У причалов на сонных волнах, словно забытые, покачивались рыбачьи суда, а у самой песчаной отмели, подобно скелетам морских чудовищ, лежали разбитые корабли. «Землетрясением разбило, – подумал царевич, – но почему никого нет?»

Их не встречали сторожевые ладьи, не приветствовала толпа, не приглашали сойти на берег фанагорийские архонты. Пробежала собака с поджатым хвостом и скрылась за полуразрушенным строением. Дальше возвышались покосившиеся стены города, видны были распахнутые ворота. Кружились вороны. И всюду ни души.

Приблизился озабоченный Трифон, с поклоном показал рукой на это безлюдье.

– Не пойму, – сказал он, пожимая плечами, – куда девались жители города? Неужели разбежались, испугались нашего появления? Думаю, что не так. Опасаюсь засады!

– Засады? – рассмеялся царевич, выпрямляясь с воинственным видом. – Ты боишься засады, Трифон?.. Не знал я, что душа у тебя заячья! Фанагория сильно пострадала от землетрясения, народ перепуган, архонты сидят в своих домах, как сурки! Какая может быть засада!.. Вот мы войдем в город с пением и ударами копий в щиты заставим их очнуться!

Трифон перед этим разговором видел, как раб приносил царевичу чашу с вином. Сейчас, слушая его запальчивые речи, подумал, что вино было, по-видимому, не разведенное. Однако прямо перечить не посмел.