Да и какое может быть упоение и сладостное забвение, когда царство потеряно, сокровища разграблены, войско разбито и рассеяно, да и он сам всего лишь незваный гость у чужого очага!.. А гостеприимные хозяева, предоставив ему этот храм, ждут лишь одного – когда, наконец, минует тяжелая зима и небезопасные и прихотливые гости с их неспокойным царем уйдут!..

Сделав предостерегающий жест евнуху, Митридат вышел из храма так же бесшумно, как и вошел.

– А где Бакх? – спросил он жестко.

Евнух смутился и согнулся в подобострастной позе, опасаясь, что гроза царского гнева может поразить его первого. Высвободив из-под складчатого гиматия руку, он безмолвно указал на пристройку у задней стены перибола, окружающего храм. В узком оконце пристройки теплился огонек.

В большом металлическом зеркале довольно явственно отражалось красивое лицо юноши, его чуть хмельная улыбка и горделивые, самодовольные глаза. Он провел узкой рукой с перстнями по тщательно завитым кудрям и сказал негромко:

– Кажется, хорошо, но я что-то плохо вижу! Или зеркало запотело, или твои светильники заправлены скверным маслом, они чадят. Не так ли, Бакх?

– О прекрасный царевич! Разве может зеркало это передать твою красоту в ее подлинном блеске?.. А светильники действительно горят как-то тускло! Их затмевает твоя красота!.. Но завтра, когда ты появишься на сборе эфебов, ты будешь лебедем среди ворон! Ты и сегодня поразил всех!

– Разве много надо, чтобы удивить этих людей? Это не Синопа и не Амис! Диоскуриада – яма, темная и грязная! Но мне некуда деваться, мне скучно, Бакх! Я принужден проводить время среди неуклюжих эфебов города, у гетер, часто неграмотных и не умеющих декламировать стихи или играть на кифаре!

– О великолепный Эксиподр, ты прав, ты всегда прав! Диоскуриада – яма!.. Но я уверен, что мы здесь долго не задержимся и с началом весны покинем это глухое место!

– Ох! Опять жесткое седло и ночные костры под дождем!.. Ты вот говоришь, чтобы я соблюдал красоту одежды. Как это возможно в походе? Да и куда поведет нас отец и государь? На юг, навстречу новым поражениям?.. Или на север, в Пантикапей, который представляется мне второй Диоскуриадой? Ведь отец не говорит определенно, что задумал!

– Боги вразумили нашего государя, и то, что он решит, – воля богов! – с осторожностью ответил евнух, касаясь гребнем кудрей царевича и смотря в зеркало. – Но сейчас мы не в походе, и ты всегда можешь зайти ко мне в поздний час, я проверю, как ты одет, сохраняешь ли манеры, приличествующие сыну владыки! Правда, посещение молодыми мужчинами храмового двора строжайше запрещено!.. Но лишь для тебя я нарушаю этот запрет! Ибо сам отлучиться из гинекея не могу. Но я всегда готов сделать тебе прическу, разгладить твои одежды, вымыть тебя в душистой ванне, умастить твое прекрасное тело благовониями!

– Я ценю твою старательность, Бакх! Твои заботы смягчают неудобства моей жизни.

– Благодарю, благодарю, о царевич!.. Покажи ладони, – не натер ли ты их поводьями и рукоятью меча, когда бываешь на военных учениях?.. Твоя мать, богоравная царица Стратоника, поручила мне следить за тобою! И она спросит меня по возвращении, почему ее сын огрубел, отчего его руки стали жесткими… Поэтому не забывай на ночь мыть руки теплой водой с той душистой глиной, которую я тебе приготовил. Смазывай кожу рук и лица мазью, ее ты тоже получил от меня. А ногти должны быть подрезанными и окрашенными в красный цвет! Это хорошо сочетается с рубиновыми перстнями!

– О, едва ли матушка-царица Стратоника вернется: ведь она в цепких руках римлян, и они не выпустят ее!

– На все воля богов!

Царевич и евнух, уединившись в каменной пристройке, были убеждены, что ни одна живая душа не проникнет сюда, ибо Бакх наказал подручным не разрешать женщинам выходить во двор. А со стороны сюда вообще проникнуть было невозможно.

Болтая, они не слышали, как бесшумно открылась дверь и человек в бурке, с посохом из черного дерева, вошел и остановился, прислушиваясь.

Продолжая разглядывать себя в зеркале, Эксиподр словно в раздумье произнес:

– Как ты думаешь, Бакх, намного ли хуже моей матери там, в плену у римлян, чем нам в этой дыре?

Бакх сделал в воздухе неопределенное движение пальцами, затрудняясь ответить на слишком неосторожный вопрос. Подыскивая удачное слово, которое помогло бы ему смягчить сказанное царевичем, он поднял голову и вперил глаза в дверной проем, в квадрате которого заметил темную фигуру и сверкающие глаза, полуприкрытые лохматой шапкой.

Если бы он в этот миг увидел самого злого духа, восставшего из глубин подземного царства, он не был бы поражен больше. Ибо слишком хорошо знал этот пепелящий взгляд, чтобы ошибиться. Да и кольцо неусыпной стражи вокруг храма не могло пропустить кого-то другого! Это мог быть только он!..

Как подкошенный, в каком-то бесчувственном оцепенении, евнух рухнул на пол, на котором валялись обрезки волос с головы Эксиподра. Он едва успел пролепетать невнятные слова приветствия, как тяжелый посох со свистом опустился на его спину.

Эксиподр не сразу понял, в чем дело, он скорее удивленно, чем со страхом, повернулся, стараясь понять, откуда взялся здесь совсем незнакомый человек в туземном плаще и шапке и почему он молотит палкой евнуха, а тот лежит, как мертвый, как бы не чувствуя ударов.

– Что такое?.. Откуда ты взялся? Что тебе надо?!. – вскричал царевич, вскакивая с деревянной скамьи.

Но, разглядев под шапкой сухой, хрящеватый нос и встретившись глазами с обжигающим взглядом отца, он так же беспомощно опустил руки, его лицо вытянулось. Он медленно, словно во хмелю, стукнулся коленями о каменный пол и покорно опустил голову.

Резной посох Митридата продолжал свое дело, пока не сломался с треском. Царь в досаде бросил обломок и пнул грязным чувяком ничего не чувствующего Бакха.

Обратившись к юноше, скривился в презрительной гримасе. Каким ничтожным показался ему сейчас собственный сын-красавчик, который смеет римский плен сравнивать с жизнью у отца, среди войск, готовящихся сражаться за честь и независимость Понтийского царства!..

– Следуй за мной! – приказал он и вышел не оборачиваясь.

Эксиподр дрожащими руками схватил цветной плащ, подбитый белым мехом северного зверька, и, накинув его на плечи, поспешил за отцом, гадая в смятении: что теперь его ожидает?

Из многочисленных сыновей Митридата в Диоскуриаду прибыло только шесть. Остальные отсеялись раньше. Одни умерли от тягот походной жизни, как это случилось с Аркафием, другие были заподозрены в измене и казнены, подобно Митридату-младшему, тезке своего жестокого отца.

После измены Махара старших сыновей оставалось двое: Артаферн, уже немолодой муж, и полный душевного кипения Фарнак. Но они настолько разнились один от другого как внешностью, так и характерами, что их трудно было считать братьями.

Артаферн следовал за отцом с выдержкой воина, терпеливого и исполнительного. Однако не проявлял живости души и был чужд порывам доблести. Если Фарнак со всей страстью молодости был готов ринуться в огонь и воду, только бы заслужить одобрение отца, то Артаферн действовал с осмотрительностью и равнодушием, что порою раздражало Митридата, хотя он и старался до времени скрывать это.

– Фарнак способен на ошибки, ибо порывист и горяч, – говорил царь Менофану в доверительной беседе, – но он может свершить и великие подвиги, а также зажечь сердца людей!.. А вот Артаферн имеет холодное сердце, в нем нет того пыла, который необходим настоящему вождю, ибо вождь не только думает и приказывает, но должен и воспламенять своих бойцов!.. За Фарнаком войско пойдет в кровавую сечу, на смерть! А за Артаферном – едва ли. Рано остыл он, нет в нем божественного Прометеева огня!

Среди младших сыновей, имена которых сохранила история, известны Дарий, Оксатр и Ксеркс. В описываемое время они были почти юнцами. Однако, по требованию Митридата, уже изучали науку войны, хотя проявляли неравные способности.