Аня заметила отсутствие Алексея и огорчилась, что о нем забыли. Она разыскала взглядом его всклокочен­ную голову, склонившуюся над раскрытым механизмом, и на миг непрошеная нежность шевельнулась в ее ду­ше — вот он такой, такой, в будни идет вперед, а в праздник уходит в тень! Таких и забывают...

Но в это время несколько голосов закричало:

— Полозова! Полозова!

Аня ждала, что он будет упираться или стесняться, но он только сказал:

— Вспомнили-таки, черти!

И с удовольствием вышел на люди, дал покачать себя, сам покачал других, а потом пригладил растрепав­шиеся волосы и ушел обратно на стенд. Аня следила за ним, улыбаясь; с чего это она выдумала, что он прячет­ся в тень? Просто он чувствует себя в цехе дома, по-настоящему дома.

После митинга цех быстро опустел.

Аня вернулась в свой кабинет и села к столу, но ра­ботать не могла. Она только сейчас ощутила, как устала от нервного напряжения этих часов.

В дверях появился Кешка.

— Проситься хочу из цеха, — сказал он, пригнув го­лову так, что Аня видела только его нахмуренные бро­ви и лоб со спадающими на него прядями волос.

— Куда? — удивилась Аня и с досадой подумала, что ничего-то она не понимает в психологии этих маль­чишек: ведь именно сегодня она была уверена, что ин­тересы цеха захватили Кешку!

— В железнодорожный. На паровоз... Там учени­ков берут.

Аня вздохнула и сказала, стараясь быть терпеливой:

— Но ведь тебя учили на токаря, Кеша. Тебя гото­вят к испытанию на четвертый разряд. Сдашь в мае — и будешь самостоятельным рабочим. Как же вдруг все менять?

Кешка молчал, шаркая рваной подошвой по полу.

— Ты сегодня смотрел, как запустили турбину? 

После молчания Кешка угрюмо буркнул:

— Ну и что?

— Разве тебе не приятно знать, что в этой огром­ной, умной машине есть и твоя доля труда?

— А где она, моя доля?

В этом и была вся беда: он работал вслепую, не зная, что и для чего делает. Перейти на паровозик, бе­гающий между цехами, ему кажется интересней не толь­ко потому, что в нем еще сильно мальчишеское желание покататься, но и потому что там работа наглядней, ощутимей.

— Евдокия Павловна будет очень огорчена, Кеша, — и, нащупывая путь к его чувствам, наобум сказала: — И я тоже. Я думала, ты смелый парень, а ты, оказы­вается, просто трус.

Кешка возмущенно поднял голову:

— Это почему?

— А потому, что ты боишься станка, боишься слож­ной работы, боишься учиться и спрашивать.

Кешка молчал. Подошва снова шаркала по полу — безнадежно и упрямо.

— Неужели тебе не надоело: у всех получка как по­лучка, а у тебя и не наработано ничего! Ведь стыдно! Смотри, какие у тебя сапоги рваные. Начнешь зараба­тывать как рабочий — приоденешься, костюм купишь. Видал, как в пакулинской бригаде одеваются ребята?

— Кто же их не видал, — враждебно сказал Кешка.

Аню больно поразила эта враждебность. Откуда она? Почему?

— Значит, не переведете?

— Нет!

Кешка пошаркал подошвой, притопнул, чтоб приста­ла оторвавшаяся подметка, и выскользнул из кабинета не прощаясь.

Вошел Алексей Полозов и блаженно вытянулся, поч­ти лег в кресле.

— Ну как? — спросила Аня.

— Пока все хорошо.

— Останетесь до конца?

— Наверное. Не уйти.

Немного погодя он спросил:

— А вы?

— И мне не уйти.

Аня приглядывалась к нему, вспоминая, как он се­годня не ушел со стенда на митинг, занятый своим де­лом и чуждый всякому желанию покрасоваться. Вспом­нилось ей и другое: после отчетно-выборного собрания, переживая торжество своей победы, Аня подошла к не­му и спросила: «Правильно я выступила?» Она не со­мневалась в его одобрении, но ей хотелось услышать его скупую похвалу. А он сощурился и сказал: «Честно го­воря, мне не понравилось. Основная мысль была пра­вильна, и выдвижение Воробьева тоже правильно... но вы били на эффект с этой вашей рекой и струями. А это уж ни к чему». Она тогда обиделась, но потом и ей самой начало казаться, что бить на эффект не стоило.

Вошел Виктор Гаршин, бросился в другое кресло:

— То ли спать, то ли гулять. Кто со мной?

Он оглядел Полозова и Аню, добавил зевая:

— Впрочем, Алексея Алексеевича не вытянешь из цеха до ночи, в этом можно не сомневаться. А вы, Аня? Из солидарности с энтузиастами тоже спать не будете?

— Да.

Гаршин пропел, фальшивя и подмигивая Ане:

— Ах, я люблю так сла-а-дко...

И потянулся, собираясь встать, но в это время вбе­жала Валя, видимо успевшая побывать после митинга дома, — в светлом платьице под меховым жакетом, в туфельках на высоких каблуках, в шапочке, из-под кото­рой рассыпались по плечам тщательно закрученные ло­коны.

Чувствуя себя нарядной и хорошенькой и от этого радуясь и смущаясь, Валя взяла в руки папку с очеред­ными предложениями, но не развязала тесемки, стяги­вающие папку, а только потеребила их, виновато улы­баясь.

Гаршин вынул записную книжку что-то написал, вырвал листок и бросил его поверх папки:

— Еще одно рацпредложение, Валечка, приобщите его к делу.

И, сделав руками несколько вольных движений, ска­зал:

— Пойду душ приму. Буду свеж, как огурчик.

Валя, отвернувшись, читала записку, и даже уши у нее порозовели.

Полозов спросил усмехаясь:

— Вы знаете, Аня, что это он пел? «Ах, я люблю так сладко…

— ...турбинные лопатки», — докончила Аня, смеясь.

— Так я и думал, что он вам напел это, — сказал Алексей и отмахнулся: — Ну их к богу, эти лопатки! Они мне в печенки въелись. Но иногда мне и вправду жаль, что я не пишу стихов. Вы заметили, Аня, когда начинается испытание и подают пар, этот звук — не то шипение, не то шепот... осторожный шепот, как будто он тебя предупреждает: «Все ли ты проверил? Сейчас я начну крутить и давить». А ты стоишь, весь обмирая, и в сотый раз выверяешь... А лица? Вы заметили, какие у всех лица? Вот об этом бы стихи! И картину! Чтобы и она тут присутствовала — машина, созданная людьми. Но только чтоб на первом плане — люди, творцы. Так бы и назвал: «Творцы»... Вы смеетесь?

— Нет.

Валя, спрятав в карман записку Гаршина, то рас­крывала, то закрывала папку. Аня видела, что ей сегодня не до работы, и не знала, отпустить ли ее или, наобо­рот, ради нее самой — удержать... но как? И зачем это нужно Гаршину? Или мне в отместку? Аня была почти уверена в том, что знает содержание записки.

— Вы очень хорошо сказали, Алексей Алексеевич, — вздохнула Валя. — Вы сегодня счастливый, да?

— Не думал об этом. Наверное, очень, — сказал По­лозов. — Пожалуй, нет на свете счастья надежней этого.

Вернулся Гаршин, порозовевший и бодрый. Никто бы не сказал сейчас, что этот красивый здоровяк сутки не выходил из цеха.

Валя сильнее затеребила тесемки и с выражением ожидания и тревоги обернулась к Полозову:

— Вот вы сказали…  что это — самое полное, выс­шее... И тогда ничего другого не нужно?

Полозов засмеялся, шутливо сказал:

— Это уж крайности, Валя. Хорошего жениха тебе обязательно нужно. Только очень хорошего, среднень­кого не бери.

Валя покраснела до слез и почти сердито повторила свой вопрос:

— Нет, я серьезно спрашиваю. Может это заполнить жизнь?

Она, видимо, решала для себя что-то важное. Поло­зов не понял этого и так же шутливо ответил:

— В учителя жизни я не гожусь, Валя. А что девуш­кам нужно, не изучал.

Увидав нахмуренное лицо Вали, он добавил:

— Заполнить жизнь можно, если очень любить свое дело и очень много вложить в него. Так мне кажется.

— Не верьте им, Валечка, — сказал Гаршин, дотра­гиваясь до ее пальцев, теребящих тесемки. — Пойдемте, провожу до автобуса, а то и вас оставят здесь до утра.

Валя вскочила, оглянулась на Аню и решительно сказала:

— Я пошла, Анна Михайловна. Завтра я все-все сде­лаю!

Если бы рядом с нею был не Гаршин, а кто-либо другой, Аня удержала бы Валю под любым предлогом. Но Гаршин вызывающе улыбался. Да и какое право она имеет мешать счастью Вали, если это счастье — Гаршин?