Он прибавил шагу, чтобы заглянуть женщине в лицо.

— Аня! — закричал он, расхохотавшись. — Вы мне здорово понравились со спины!

— Вы можете снова отстать, Виктор, чтобы не раз­очаровываться, — сказала Аня.

Ее лицо тоже понравилось ему, — она похорошела за последнее время.

Она прижимала к себе маленький кулек, до стран­ности маленький.

— Держу пари, что вы купили сто грамм леден­цов, — сказал он и взял ее под руку. — Можно?

— Можно, — сказала Аня, позволяя ему вести себя и чуть отстраняя локоть, как делают женщины, когда спутник им совершенно безразличен. — А пари вы про­играете. Это горох.

— Горох?

— Да. Сто грамм.

— На кой вам черт сто грамм гороху?

— Черт здесь ни при чем. На пуговицы.

— Хо-хо! «Дайте мне сто грамм гороху на платье» — так? Куда вам столько пуговиц?

— Пуговиц мне нужно двадцать, но не все горошин­ки хорошей формы. Их обтягивают шелком, и получают­ся круглые пуговки того же цвета, что и платье.

— А платье какого цвета?

Она засмеялась.

— Вам это очень важно? Белое шелковое. Юбка по­кроя клеш, верх гладкий, по фигуре. Вырез маленький. Застежка на спине. Что вы еще хотите узнать?

Было истинным отдыхом говорить с нею о пустяках.

— Если застежка на спине, Анечка, нужен подруч­ный, чтобы застегивать эти горошины.

— Да, — твердо сказала Аня.

— Понятно.

Она свернула налево, в боковую улочку, к своему дому. Сейчас она скажет: «До свидания, Виктор», — и уйдет обтягивать горошины белым шелком.

— Аня!

— Что?

— Мне здорово кисло сейчас, Аня. Можете вы по­тратить на меня немного времени?

— Могу.

Она остановилась. Видимо, соображала, как лучше поступить — звать ли его к себе или беседовать где-либо в другом месте.

— Зайдемте в парк. Заодно подышим воздухом.

Значит, сообразила, что звать к себе рискованно — вдруг засидится.

— В парк так в парк. Давайте ваш горох, положу в карман. Карман не дырявый, если рассыплется — со­берем.

Они прошли в парк и сели на одну из первых скамеек. На юру. Такую скамью может выбрать только женщи­на, которая торопится уйти от неинтересного спутника.

Впрочем, как только он заговорил, Аня заинтересован­но повернула к нему лицо.

Если бы он перед тем не выпил, он никогда не стал бы так откровенничать. Он горячо, путано и самолюби­во рассказал ей, что с ним произошло и как глупо все сложилось. Из этого путаного рассказа Аня уловила только, что он один, что надежда на покровительство Михаила Петровича не оправдалась и что Гаршин не­много пьян — ровно настолько, чтобы не притворяться беспечным счастливчиком.

— Ну, что вы скажете? — спросил он, докончив свою жалобу.

— Мне кажется, Витя, что вам надо определиться.

— То есть?

— Определить, кем вы хотите быть. Если вас тя­нет наука — не научное звание и жалованье, а научная работа, — возьмите интересную локальную тему, как со­ветует Савин, и работайте. И опять-таки определите, в какой области вам хочется работать. Действительно ли вас интересует именно технология? Или вам казалось, что в этой модной теме легче добиться успеха?

Не отвечая, он передернул губами и подсказал:

— А если не тянет наука?

— Тогда скажите себе, что вы будете развиваться как инженер, производственник. И сделайте выводы.

— Какие?

— А такие, Витя, что... Не сердитесь, но вы же та­лантливый и живой человек, — это не только мое мне­ние, Михаил Петрович говорит то же самое, — а рабо­таете вы на сорок процентов, амортизации боитесь, что ли?

Он все-таки рассердился:

— Ну, знаете ли, Аня! Может быть, когда вы перей­дете наконец из своего детдома на производство, вы ока­жетесь лучшим инженером, допускаю, но на обеих тур­бинах я крутился как белка в колесе, и...

— Не будем говорить обо мне. Но ваш преемник Шикин, маленький, тихий практик, работает лучше вас, потому что дает все сто процентов, понимаете? Целиком! А вы — нет. И люди это понимают.

— Так. Ну, валяйте, выкладывайте сразу все, что вы обо мне думаете.

Она слегка улыбнулась:

— Вы и сейчас уверены, что все о вас думают и ва­ши переживания всем интересны и важны. И что вам должны сочувствовать. Хотя никто, кроме вас, тут не ви­новат, и вы достаточно умны и самостоятельны, чтобы самому выбраться на свою собственную лыжню, — если захотите.

— Значит — эгоцентрист?

— Есть немного.

— Еще что?

— Однажды я вам сказала, Витя, что вы добрый. Помните, в истории с Кешкой? И Полина Степановна считает, что вы добрый.

— А я злой?

— Нет, вы добрый, если ненароком заметите чужую беду. Только чаще не замечаете.

Помолчав, он мрачно сказал:

— Валяйте до конца. Все.

— Ох, Витя, я совсем не готовилась к подробному анализу вашей личности, и зачем вам это нужно?

Она повернула руку так, чтобы незаметно взглянуть на часы. Исповедь Гаршина была на редкость некста­ти. Новое платье должно быть дошито к субботе — так задумано, — а ей осталось самое канительное — обтя­нуть и пришить пуговицы и сделать петельки. Времени так мало, и вот уже девятый час...

Гаршин заметил ее осторожное движение.

— Вы правы, Аня, — сказал он, вставая. — Я и за­был, что платье для женщины дороже человека, разве что за исключением того единственного человека, ради которого это платье шьется и горошины обтягиваются. Пойдемте, я вас доведу и донесу ваш горох.

Она не нашла нужным возразить хотя бы из вежли­вости. Это было почти оскорбительно. Он не взял ее под руку, а она шла легкой походкой, всегда пленяв­шей его, и думала о чем-то своем. И шла до невежли­вости быстро. Была минута, когда Гаршину хотелось вышвырнуть вон ее нелепый горох и уйти не прощаясь.

Но как раз в эту минуту Аня придержала шаг и вни­мательно вгляделась в его лицо со стиснутыми от зло­сти челюстями. До нее как-то вдруг дошло, что Гар­шину сейчас действительно всерьез плохо, что ему, ви­димо, очень нужно поговорить с кем-нибудь по душам.

И, какой бы он ни был, как бы она ни относилась к нему, отказать ему в этом нельзя.

— Мне кажется, вы сейчас на распутье, Витя, — за­говорила она, не глядя на него, чтобы не смущать Гар­шина и чтобы хватило духу все высказать, — и это бо­лее серьезно, чем выбор — наука или производство. Я не знаю, задумывались вы раньше или нет. Если и заду­мывались, то, наверно, легко убеждали себя, что все — вздор. Так вот, не позволяйте себе поверить, что все — вздор. И эта ваша подпись, и история с ротором, и Са­вин... Ведь не тянет вас к науке, Витя, не тянет! И в цехе...

— Ну, знаете! — вскричал Гаршин. — Столько, сколь­ко делаю я...

— Ну и что? — перебила Аня. — Кто вы такой в це­хе? Толкач! Незаменимый в авральной работе толкач! Почему вас перевели из технологического бюро, где нужно думать, искать, внедрять новое, — на сборку? По­тому что в период аврала надо было нажимать, тол­кать... Но это все меньше и меньше будет нужно.

Они уже подошли к ее подъезду.

Она взяла его за руку с дружеской сердечностью, и не ее была вина, если в эту минуту она показалась ему более далекой, чем когда бы то ни было:

— Поймите, Виктор... Мне очень хочется, чтобы вы поняли... Когда требуешь много от себя, от других, от жизни... ну, тогда и приходит настоящее. Говорят: жить по большому счету. Я не берусь объяснять, как это. Тут, наверно, дело в самом отношении... Помните наш разговор в кавказском кабачке? В отношении к своей работе, к любви, и к людям вообще, и к будуще­му — к своему же собственному будущему...

Улыбнувшись ему, она добавила:

— Вы только не внушайте себе, что все — вздор! Ладно?

— Ладно. Держите ваш горох.

— Не просыпался?

— Сейчас пошарю. Вот две горошины.

— До свидания, Витя.

— До свидания.

Он медленно пошел обратно, на проспект. Вот ведь ерунда какая… вот ерунда!.. «Не позволяйте себе по­верить, что все — вздор»... Ну, а что же тогда?

Веселая гурьба девушек шла навстречу. Не обратив на него никакого внимания, прошли мимо.