В конце совещания выступил профессор Савин. У Гар­шина  заколотилось  сердце,  когда  Савин  расправил свернутый в трубку план. Но профессор не останавли­вался на недостатках плана, а только отметил, что он является  «первой  робкой  попыткой  модернизировать производство турбин». Одобрив эту попытку, Савин за­говорил о новейших достижениях технологии машино­строения, которые должны быть полностью учтены про­ектировщиками. Речь его была суха, но слушали ее увлеченно. Гаршин тоже слушал, с досадой признава­ясь, что не следил за новинками техники, многое знает только понаслышке, а кое-что слышит впервые. Уловил это Савин по докладной записке или нет? Подойти к не­му после совещания или лучше не подходить?..

Подводя итоги обсуждению, директор сообщил, что для участия в разработке проекта реконструкции вы­деляется группа инженеров завода. Главный инженер... главный технолог... два инженера из технического от­дела… Любимов...

— Гаршина мы не трогаем, так же как и Полозо­ва, — пояснил он, — им турбины выпускать, своих забот хватает. Но к обсуждению проекта на всех стадиях мы их, конечно, привлечем. Так же, как и других товари­щей.

Вот и все.

Теперь оставалась одна, последняя зацепка — Савин, Заручиться его поддержкой и консультацией... попасть в заочную аспирантуру...

После совещания Гаршин снова подошел к Михаилу Петровичу и Савину.

— Да, значит, вы хотели... — начал Савин, морщась от старания вспомнить, чего именно хотел стоящий перед ним инженер.

Гаршин не помог ему. Он боялся повторить свои до­воды, они уже не казались ему убедительными.

— Вспомнил. Проблемы организации производства, верно?

Гаршин кивнул. Михаил Петрович стоял рядом с ни­ми, прислушиваясь, но не вступая в разговор.

— Видите ли, товарищ Гаршин, — нехотя начал Са­вин, видимо недовольный тем, что ему приходится в пер­вый же день появления на заводе вести не очень прият­ный разговор с одним из заводских работников. — Ви­дите ли, пока ваша докладная записка не выходит за рамки известного. Даже, как видите, не охватывает то­го, что уже применяется. Это, в сущности, дельная по­пытка некоторого обобщения имеющегося опыта в рам­ках исполнения своих обязанностей. Не больше.

Гаршин покраснел и насупился, ему было тошно от этого разговора, лучше бы не затевать его.

— Ваше желание взяться за серьезную научную работу можно только приветствовать, — силясь быть дружелюбным, продолжал Савин. — Но зачем вам зада­ваться такими необъятными целями? Возьмите локаль­ную тему в той области, где вы как инженер чувствуе­те себя сильнее. Потрудитесь год, два, исследуйте ее детально, внесите в нее собственную мысль, найдите оригинальное решение. И тогда — милости просим.

Гаршин так и не открыл рта, а Савин уже протянул ему руку:

— Найдете   нужным   посоветоваться — я к вашим услугам.

Гаршин хотел подойти к Любимову, но Любимов бе­седовал с представителями проектной организации, и там же стоял Полозов, непринужденно участвуя в раз­говоре. Полозов, очевидно, совсем не чувствовал себя оттертым от интересного дела.

— Проводите меня до машины, Витя, — попросил Михаил Петрович.

Гаршин подчинился, хотя ему не хотелось ни прово­жать профессора, ни говорить с ним, ни даже смотреть на него. Надежды лопнули, содействие Михаила Петро­вича не помогло, да и разве это содействие? — сказал: «Мой молодой друг» — и отошел в сторонку. К черту и его, и Савина, и всю эту волынку!

— Вы на лыжах ходите? — спросил Михаил Петро­вич.

Вопрос был так неожидан и нелеп в середине лета, что Гаршин только покосился на профессора — в уме ли он?

— Есть такие лыжники, — не дождавшись ответа, сказал Михаил Петрович. — Пойдешь с ними куда-ни­будь в лес, в горы, а они все норовят по чужому следу. Я зову — пойдемте напрямик, а они: «Что вы, Михаил Петрович, тут целина, а вон там есть хорошая лыж­ня...»

Они подошли к машине, Гаршин предупредительно, хотя и с затаенным бешенством, распахнул дверцу. Но профессор, придерживая дверцу рукой, невозмутимо продолжал:

— Конечно, можно и по накатанному следу побе­гать, оно удобнее. Но в любом деле надо для себя опре­делить — хочешь ли ты скользить по разведанному и проложенному другими пути, или...

— Понятно, — не очень вежливо прервал Гаршин. — Мораль сей басни мне ясна.

Профессор вгляделся в его раздраженное, мрачное лицо, взял его за локоть:

— Не злитесь, Витя. Если бы я был уверен в том, что вы наберетесь мужества сказать это самому себе, я бы не стал прибегать к басням.

Он залез в машину и уже оттуда, пригнувшись к дверце, предложил Гаршину подвезти его домой.

— Спасибо. Предпочитаю на собственных ногах, — ответил Гаршин.

Он шел по проспекту, понурив голову и жуя мунд­штук потухшей папиросы. Осколок кирпича попался ему под ноги, он пнул его носком ботинка. Осколок, подпры­гивая, проскакал по тротуару и лег на краю. Гаршин снова пнул его со всей силой. Если бы он мог, он од­ним пинком отправил бы к черту на рога и себя самого, и Михаила Петровича с его лыжней, и Савина с его ло­кальной темой.

Что-то надо делать с собой. Чего от него хотят? Чтобы он стал работягой и скромником? Просиживал брюки? Жил одними турбинами, как Полозов?.. Да нет, не одними турбинами живет Полозов, и Михаил Петро­вич прожил жизнь, наверно, так, что дай бог! Тьфу, до чего мутно на душе!

Он выпил водки у киоска, потом у другого выпил пива. Хотелось пойти куда-нибудь, к кому-нибудь, кто ждет, кто любит, кто может выслушать и посочувство­вать. Но к кому? Выпить — сотни приятелей найдутся. Стоит мигнуть — мало ли женщин ринется навстречу? А вот сейчас — к кому пойдешь?..

Один человек мог стать для него всем — домом, со­вестью, отрадой. Потерял. И к этому не надо даже при­трагиваться мыслью. Отрезано. «Мне было очень горько когда-то, но потом я поняла истинную ценность всего, и человек, которого я полюбила...», «Чем больше и щедрее человек отдает, тем он становится богаче. А кто печется только о себе, кажется мне бедняком. Вы по­нимаете ли, что можно думать о ком-нибудь, кроме себя?» «Я вам запрещаю писать и звонить...» От этого телефоны стали как мины, дотронешься до трубки — взо­рвется. Нет, об этом не надо думать, совсем не надо ду­мать, прикасаться к этому нельзя. «Я вам запрещаю...»

Так что же делать? Работать помаленьку, жениться на какой-нибудь кроткой, влюбленной девушке, которая будет лелеять и сочувствовать, жалеть и восхищаться, считая, что лучше ее мужа нет человека в мире? На Вале хотя бы. Наивная глупышка с восторженным, за­мирающим личиком. «Не Валя, а Валентина Федоров­на» — ишь ты! А если прийти и сказать: люблю, выхо­ди замуж, — обрадуется и  выйдет…  «Оно  избавило меня от ошибки». Искренне ли она тогда сказала — или для острастки, из гордости? Все-таки нехорошо с нею получилось, нехорошо!

Он выпил еще пива в киоске возле заводского жило­го городка. Свернуть налево, пройти два корпуса и пу­стырь, — и можно постучаться в знакомую квартиру. Любимов еще на заводе. Алла Глебовна разахается, заулыбается, выскочит в соседнюю комнату, чтобы напуд­рить нос и подкрасить губы. Но на кой дьявол ему это нужно?

Или пройти мимо нее и постучаться к Ане? «Аня, мне чертовски кисло, можно мне вытряхнуть душу и вместе с вами отобрать: что там — мусор, а что — при­годится?» Она — товарищ, она скажет: «Давайте тря­сите».

Ну да, а завтра все узнает Полозов! Весь свет ви­дит, куда у них идет дело; только им двоим кажется, что они здорово скрывают свои отношения. Ну что ж... совет да любовь! Интересно, что думает об мне Поло­зов? И что он посоветовал бы, если б поговорить с ним начистоту? Только, бог знает почему, никогда у меня не выходит дружеская откровенность с мужчинами. Отто­го, что женщины отзывчивее и готовы все понять и при­нять? Или оттого, что я нравлюсь женщинам и поэтому перед ними не стыдно обнажать душу? А только разве я перед ними когда-нибудь обнажал душу?

Молодая женщина вышла из продовольственного ма­газина и пошла по улице в нескольких шагах впереди Гаршина. Он загляделся на ее ноги, когда она спуска­лась по ступенькам, — стройные, красивые ноги. Потом он окинул ее всю оценивающим взглядом, и ему понра­вилась ее гибкая спина, ее гладкая прическа, ее поход­ка, ее простое, облегающее фигуру платье.