П и к о. Принято.

                           Входит Микеланджело.

Л о р е н ц о. Кстати ты пришел, Микеланджело. Мне пришла в голову мысль, друзья, очиститься его барельефом "Богоматерь с Иисусом и Иоанном".

Микеланджело уходит и вносит с грумом барельеф, который устанавливается для обозрения.

Ф и ч и н о. О, цели твои высокие, Микеланджело! Садись по ешь, покуда все заняты созерцанием.

М и к е а а н д ж е л о (усаживаясь за столик). Какие же у меня цели, Фичино?

Ф и ч и н о. Мне кажется, я угадываю. Человек старается сохранить свое имя в памяти потомства. Он страдает оттого, что не мог быть прославляем во все прошлые времена, а в будущем не может иметь почести от всех народов и от всех животных. Он измеряет землю и небо, а также исследует глубины Тартара. Ни небо не представляется для него слишком высоким, ни центр земли слишком глубоким... А так как человек познал строй небесных светил, и как они движутся, и в каком направлении, и каковы их размеры, и что они производят, то кто станет отрицать, что гений человека (если можно так выразиться) почти такой же, как у самого творца небесных светил, и что он некоторым образом может создать эти светила, если бы имел орудия и небесный материал...

М и к е л а н д ж е л о. Если бы иметь.

Ф и ч и н о. Человек не желает ни высшего, ни равного себе и не допускает, чтобы существовало над ним что-нибудь не зависящее от его власти. Это - состояние только одного Бога. Он повсюду стремится владычествовать, повсюду желает быть восхваляемым и быть старается, как Бог, всюду.

М и к е л а н д ж е л о. Это я понимаю. Вы напомнили мне мои сны и грезы, что обыкновенно настигали меня летом в деревне.

Л о р е н ц о (с улыбкой). Мы все на этом выросли.

П о л и ц и а н о. В самом деле! Богоматерь, а скульптура твоя, Микеланджело, чисто греческая.

П и к о. Безусловно. Это - как "Битва кентавров". Веков христианства будто не бывало! Как ты этого достиг? В твоей богоматери и героизм, и возвышенность творений древних греков.

П о л и ц и а н о. Да он язычник!

М и к е л а н д ж е л о. Почему язычник? Я просто не думал, не хотел никому подражать - ни древним, ни новым. Я хотел сделать свое.

Л о р е н ц о. Друзья, Микеланджело добился синтеза греческого и христианского начал. По сути, это одно без веков разрыва и вражды. Вы должны это видеть особенно ясно: ведь вы всю жизнь только и старались примирить Платона с Христом.

Ф и ч и н о. А Савонарола снова вносит разрыв и вражду.

Л о р е н ц о (вздохнув). Это как бросить камень на барельеф.

Ф и ч и н о (с раскаяньем). И попасть в тебя.

П и к о. Лоренцо Великолепный, выслушай меня. Я подумал об исповеди... Я бы с особым трепетом исповедовался перед ним, фра Джироламо; он бы прожег мою грешную душу насквозь, зато бы я возродился и вознесся в небо ангелом.

П о л и ц и а н о. И мне в голову приходила подобная мысль. Лоренцо! Если он, зная о тебе все лишь понаслышке, выслушал бы тебя, он бы простил тебя и не просто по сану священнослужителя, который отпускает грехи всем, а постигнув твою душу, как мы, и вы бы помирились?!

Л о р е н ц о. Савонарола - фанатик. Он решит, что одолел меня. А я, каков был, таким и умру. У меня, как у всякого человека, есть прегрешения, но отнюдь не там, где он их видит. Но если я отправился к королю Ферранте, зная, что он, с благословления папы, либо сам по себе, может расправиться со мной, что же мне не сойтись с монахом, в котором видят святого? Только придет ли он?

П и к о. Придет! Я призываю его по вашей воле?

Л о р е н ц о. Сейчас? А я хочу еще повеселиться на карнавале. (Рассмеявшись, вздрагивает.)

Микеланджело и Пико подхватывают его с креслом и уносят в спальню. Полициано и Фичино уходят за ними.

Дворец Медичи. Спальня. Лоренцо полулежит в постели, опираясь спиной о подушки. Полициано и Фичино сидят в креслах с книгами в руках. Входит Пико.

В соседних комнатах идет подготовка к карнавалу, оттуда слышны смех и голоса.

П и к о. О, как он гордо начинал! Я вижу, как гордыня и суета захлестывает Рим и оскверняет на своем пути все, что ни встретит, - Рим теперь стал размалеванной, тщеславной шлюхой! О Италия, о Рим, о Флоренция! Ваши мерзостные деяния, нечестивые помыслы, ваш блуд и жадное лихоимство несут нам несчастье и горе! Оставьте же роскошь и пустые забавы! Оставьте ваших любовниц и мальчиков! Истинно говорю вам: земля залита кровью, а духовенство коснеет в бездействии. Что им до Господа, этим священникам, если ночи они проводят с распутными женщинами, а днем лишь сплетничают в своих ризницах! Сам алтарь уже обращен ныне в подобие торговой конторы. Вами правит корысть - даже святые таинства стали разменной монетой! Похоть сделала вас меднолобой блудницей. Если бы вы устыдились своих грехов, если бы священники обрели право называть своих духовных чад братьями! Времени остается мало. Господь говорит: "Я обрушусь на ваше нечестие и злобу, на ваших блудниц и на ваши чертоги".

Л о р е н ц о (с усмешкой). Он уже здесь?

П о л и ц и а н о. Савонарола прав. Но, о, бедные женщины!

Ф и ч и н о. Но разве не Бог сотворил Еву, соблазнившую Адама? Правда, с помощью дьявола.

Л о р е н ц о. Наш грех в том, что мы не понимаем Божьего промысла. Но постигает ли его Савонарола?

Раздаются смех и голоса; приоткрываются двери, и входят две фигуры в легких древнегреческих одеяниях, два изваяния - девушки неописуемой красоты и юноши. Пантомима.

П о л и ц и а н о. Галатея и Пигмалион.

Л о р е н ц о (оживляясь). Превосходно!

П и к о (загораясь, обретая всю прелесть своей красоты). Кто эта девушка?

Ф и ч и н о. Галатея, как легко догадаться по пантомиме.

П и к о. Нет, я не об образе, а о девушке. Грация, прелесть, красота, еще мною не виданные нигде!

П о л и ц и а н о. Пико, это ожившая статуя.

Г р у м (показываясь в дверях). Ваша светлость, фра Джироламо Савонарола.

Л о р е н ц о. Пусть входит. А вас прошу удалиться, самые чудесные создания, какие я только видел. Пигмалион, спрячь Галатею подальше от глаз молодого графа, чтобы он не отступился, как Юлиан-отступник.

Две фигуры, застигнутые монахом у входа, застывают на миг и исчезают. Входит Савонарола, в капюшоне словно никого не видя, кроме больного в постели.

С а в о н а р о л а. Ты звал меня, Лоренцо де Медичи?

Л о р е н ц о. Звал, фра Савонарола. Усаживаетесь, святой отец.

Савонарола, откидывая капюшон, открывает лицо: горящие черные глаза, худые щеки, крупные ноздри большого горбатого носа, твердый подбородок с выступающей нижней губой.

С а в о н а р о л а. Чем могу служить тебе?

Л о р е н ц о. Я хочу умереть в мире со всеми. (Жестом руки снова приглашает монаха присесть.)

С а в о н а р о л а (опускаясь на краешек кресла). Много ли у тебя врагов?

Л о р е н ц о. Никогда не знаешь, сколько у тебя друзей и врагов, пока не обрушивается несчастье. Когда Пацци при участии архиепископа Сальвиати и кардинала Рафаэлло, с благословления папы, нанесли удары кинжалами по моему брату Джулиано и по мне, возмущение и гнев обуяли Флоренцию, и я, еще не придя в себя, узнал о расправе над заговорщиками, что, впрочем, в порядке вещей. Если бы Пацци взяли верх, крови пролилось бы еще больше. Кто захватывает власть силой, должен поддерживать ее насилием, то есть стать что называется тираном. Но папа объявил меня тираном, и фра Савонарола повторил те же обвинения.