Впервые его увидели только через неделю, да и то на несколько минут. Зондерфюрер явился лишь для того, чтобы поселить в номере «особо ценную» канарейку, дать строгие указания об уходе за птицей старшему администратору Торгу Альвелю, еще полгода назад – просто базарному перекупщику Жоре Алиеву по прозвищу «Шмот». Появился, чтобы сунуть «Шмоту» несколько рейхсмарок на расходы для птички, пообещать оторвать голову за недосмотр и тут же укатить в своем пятнистом «опеле».

Оберштурмбаннфюрер выбрал себе самые просторные апартаменты – из трех комнат: гостиная, рабочий кабинет, спальня – под номером 61-м. В 65-м, однокомнатном, но со всеми удобствами, поселился Вилли Майер. Между ними, в 63-м, тоже однокомнатном, поместили Кристину Бергер: как переводчица фрейлейн могла понадобиться обоим.

Кристине пришлось жить без дневного света: Хей-ниш, не желая, чтобы к ним заглядывали в окна со двора, запретил даже днем снимать затемнение – большие листы черного картона. Грустно было видеть вместо синевы неба четко очерченные черные прямоугольники.

Поначалу «новым» клиентам гостиницы докучал Жора «Шмот», имевший на их этаж свободный доступ, который ему обеспечивали как должность, так и присмотр за певчей птахой доктора Конрада Уго фон Готенхауза. «Шмот» лез ко всем с услугами, которые он предлагал, как правило, шепотком. Необыкновенный успех имел у Кеслера, что, вероятно, и толкнуло его нашептать кое-что даже самому оберштурмбаннфюреру. Но смысл его шепотка немедленно стал всеобщим достоянием, когда побагровевший Хейниш, этот живой апостол истинно арийской морали, вдруг спросил:

– У вас что здесь – отель или бордель?

Этот, в общем-то, риторический вопрос оберштурмбаннфюрера сдул «Шмота» с эсэсовского этажа как пылинку.

– Подонок! – уверенно определил Хейниш. – Хотя при определенных обстоятельствах может быть полезен.

– О, это так! – горячо подхватил Кеслер. – Первоклассный информатор!

– Откуда знаете?

– У меня привычка сначала знакомиться с досье тех особ, с которыми предстоит общаться. И более всего меня привлекают недостатки.

– Любопытно. Какие же?

– Разные. Падок ли субъект на взятку? Можно ли его купить каким-нибудь иным способом? Болтлив ли, падок ли на лесть, склонен ли к эротическим утехам? Не скрывает ли каких-то недостойных фактов из своего прошлого? Поддается ли на шантаж? Нет ли у него какого-либо, пусть даже безобидного, увлечения, скажем – рыболовство, коллекционирование? И прочее…

– Неплохо! – оценил Хейниш. – И о чем же вы дознались из досье прохвоста?

– До войны – мелкий спекулянт, квартирный вор. Был пойман и осужден. С начала войны попросился на фронт искупить вину кровью врага. Просьбу удовлетворили. Перебежал к нам. Охотно согласился сотрудничать. Здесь, в Ставрополе, оказался очень полезным как местный житель. Выдал несколько партийных функционеров. Активно способствует ликвидации в городе подрывных и нелояльных элементов. В местной полиции о нем сложилось положительное мнение как о способном и полезном информаторе. Гостиница – прикрытие по предложению полиции. Вознаграждения берет исключительно в рейхсмарках. Предусмотрительный! Возможно, он пригодится и нам?

– С таким пестрым биографическим хвостом? – презрительно спросил Хейниш.

Кеслер смутился, заморгал:

– Вы правы, господин оберштурмбаннфюрер! Я об этом как-то не подумал… На нелегальном положении он провалится сразу.

…О том разговоре и размышляла хорошенькая фрейлейн, когда шла по оставленному на всякий случай Марковым адресу на явку в этом городе. Шла на первую встречу. С кем – неизвестно. Первый контакт часто таит смертельную опасность: о паролях может узнать и враг… От подобных мыслей фрейлейн отвлекала себя другими: «На нелегальном положении… Провалится сразу…» О чем шла речь? Очень похоже на подготовку агентурной сети в тылу Красной Армии. Необходимо сообщить в первую очередь…

Она пыталась отвлечься, но тревожные мысли возвращались: а вдруг явка провалена и там засада? Ну, хватит! Необходимо возобновить связь с Центром. Во что бы то ни стало!

Одно из первых мест в табели истинно арийских добродетелей Хейниш отводил пунктуальности.

Оберштурмбаннфюрер просмотрел утреннюю почту – ничего особенного. Взглянул на часы. Хмыкнул удовлетворенно: с письмами управился идеально – в точно назначенное время. Наступила пора просмотра оккупационных газеток, которые готовили ему в переводе на немецкий язык. Вилли Майер исправно обобщал новости в сжатой форме, и это экономило Хейнишу много служебного времени. Газетки раздражали его, поскольку он искренне воспринимал их как совершенно бесполезный хлам. И вот пожалуйста: ему же вменили в обязанность всю эту бумажную гниль вынюхивать до полного отвращения. Чтобы «чего-нибудь такого» в них не проскочило. Смысла в этом чтении Хейниш не видел, тем более что с материалами он знакомился уже после выхода газет.

Вилли явно запаздывал. Хейниш поднялся из-за стола, пружинисто прошелся по кабинету, прислушиваясь к мягкому поскрипыванию новеньких сапог. «Сапоги, как и лицо, со временем покрываются морщинами, – подумал машинально. – И так же, как лицо, их омолаживают. Лицо – женскими мазями, сапоги – жирным гуталином». Бог мой! Даже не перед кем сострить! Куда запропастился Вилли?

Снял телефонную трубку и строго спросил:

– Майор, почему вынуждаете меня ждать?

Оберштурмфюрер появился немедленно. Объяснил озабоченно:

– Задержались переводчики. Поэтому…

– Поэтому кладите на стол наиболее важное, я сам просмотрю, – решительно закончил Хейниш.

Вилли раскрыл папку и положил на стол только одну переведенную статью.

– Господин оберштурмбаннфюрер, считаю, прежде всего надо обратить внимание на это…

Хейниш уселся в кресло и взял листки обеими руками. Читал, опираясь на локти.

– Что такое? – вдруг поднял на адъютанта глаза. – «…Контрударом Красная Армия достигла успеха и продвинулась в районе…» Что эти идиоты пишут? «…Часть населения уклоняется и пытается оказывать сопротивление оккупационным властям…» Какой кретин это редактировал?

– Господин Шныряев, – коротко доложил Майер.

– Сейчас же едем в редакцию! – Хейниш тяжело прижал широкой ладонью полированный стол. – Готовьте машину, Вилли. И предупредите редактора, чтобы ждал нас на месте. Я научу эту русскую свинью!.. Разыщите шарфюрера Бергер – нам понадобится переводчик. Где она сейчас?

– В гостинице. На месте.

– Итак, за дело, Вилли! Даю вам полчаса. Папку оставьте мне.

Фрейлейн Кристина Бергер краем уха слушала утреннее сообщение берлинского радио. Как и в прошлые дни, не говорилось ничего конкретного. Вместо фактов повторялись заученно оптимистические сентенции:

– …Случайные успехи, достигнутые зимой русскими, не имеют стратегического значения, достойного внимания, и будут легко ликвидированы во время первого же летнего удара вермахта!

Кристина немного отогнула черный прямоугольник, закрывавший окно, чтобы хоть на несколько минут полюбоваться дневным светом. Снаружи было безоблачно, но синеву неба затягивало прозрачной кисеей, и это предвещало неустойчивую погоду.

В дверь номера тихо постучали. Шарфюрер Бергер со вздохом прикрыла свет черным картоном, выключила радио и только тогда проговорила:

– Прошу!

Вошел Вилли Майер. Свежевыбритый, пахнущий духами, улыбчивый.

– Доброе утро, фрейлейн! Вы прекрасно выглядите… На этом черном фоне ваша золотая головка просто ошеломляет! Эх, нет на вас Рембрандта – он любил такие классические контрасты с глубоким, сникающим во мраке фоном.

– Здравствуйте, Вилли! Вы, как всегда, начинаете служебный день с комплиментов. Вам самому не надоедает?

– Привычка! – легкомысленно пожал плечами оберштурмфюрер. – Вы, Кристина, выработали у меня, словно у верного пса, безусловный рефлекс. А говорить комплименты молодым и симпатичным дамам – одно удовольствие.

– Вилли! Вы мне заморочили голову!