– Адольф Гитлер и Бенито Муссолини – величайшие гении мирового прогресса всех времен и народов! Хайль Гитлер! – и он выкинул перед собой правую Руку.

– Почему же рядом с ними на стене и ваш фотопортрет? – не скрывая отвращения, спросил Хей-ниш. – Вы тоже принадлежите к мировым величинам?

Вот тебе и усмехающийся Хейниш – приберег к концу разговора эффектный финал. Шныряев оказался крепче. Он лишь заметно побледнел, но не растерялся. Решительно повернулся к стене, содрал собственный портрет, молча изорвал его в клочья, бросил на пол, растоптал сапогами и лишь тогда спросил:

– Вы удовлетворены, господин оберштурмбаннфюрер?

Хейниш с интересом созерцал эту редкую экзекуцию. В ответ на вопрос он одобрительно кивнул головой и неожиданно захохотал:

– Вы начинаете мне нравиться, господин Шныряев! Решительность и действие – вот что я больше всего ценю. Надеюсь, что так же решительно вы покончите и с другим хламом в редакции.

– Будьте уверены, господин оберштурмбаннфюрер!

– Что ж, поверю.

Шныряев провожал их до самой машины. В коридоре умудрился прошептать Кристине:

– Фрейлейн, при случае замолвите за меня словечко…

Кристина Бергер сдержанно напомнила:

– Но вы же причисляете себя к реалистам.

– Потому и прошу смиренно… Я заметил – господин оберштурмбаннфюрер симпатизирует вам.

– Хорошо. Но с одним условием: если сами не будете болтать лишнего, особенно о содержимом чужого нательного белья.

– Понимаю, фрейлейн.

Понял, разумеется, по-торгашески. А Кристина снова вспомнила о Кеслере, о его неистребимой зависти и толстенных чемоданах с награбленным добром. Куда удобнее иметь «златник»!

Вечерней порой обаятельная фрейлейн вторично за время пребывания в Ставрополе шла на конспиративную квартиру. Внутренне настороженная, с беспокойными мыслями. Имела при себе тонкий папиросный листик, исписанный колонками пятизначных цифр. Шла в черной пилотке с серебряным черепом и костями крест-накрест, готовая к любым неожиданностям. Повсюду, на каждом шагу, в переносном и прямом смысле, ее могла поджидать смертельная опасность.

Тогда, в первый раз, ее терзало сомнение: все ли в порядке с явкой, не провалена ли она? Запомнилось надолго, с каким беспокойством, осторожно шла по этой самой улочке в гуще каштанов и плотных посадок чайных кустов, сквозь которые не просто продраться. Она шла затаенная, как человек, который и в сумрачный день прячет свои напряженные глаза под стеклами черных очков. Вспомнилось, как нашла неказистый, одноэтажный домик с входом со двора, с тремя окнами на улицу. Припомнила, как тогда она поначалу миновала его не останавливаясь, хотя визуальный сигнал был в порядке – третье с левого края окно с холодным мерцанием темнело в растворенных настежь оконницах.

Она и сейчас намеренно миновала знакомый домик. У нее были основания проявлять сугубую осторожность.

Тогда, в прошлую встречу, она энергично постучала, как человек, которому нечего скрывать, и на обычный вопрос «Кто?», коротко и требовательно отчеканила «Гестапо!», хотя прекрасно понимала, насколько ответ сомнителен в ее ситуации – костоломы из тайной полиции не говорят мелодичными голосами. Тишина. Шуршанье. Заскрипел засов, и звякнул крючок. Двери приоткрылись. Не настежь. Ровно настолько, чтобы показалась рука с плошкой и хмурое лицо хозяина в морщинах, горбоносое, подсвеченное снизу трепетным огоньком, отчего глаза казались глубоко запавшими. И лишь после обмена паролем человек распахнул гостеприимно дверь.

Хозяин квартиры Астан Мирза-Хатагов оказался мужчиной уже непризывного возраста даже по условиям военного времени. Но, как и большинство коренных горцев, был далек от жалоб на старческую немощь. Оставшись в подполье, сумел обеспечить себе великолепное легальное прикрытие – работал упаковщиком ставропольского филиала зондеркоманды «Кюнсберг», что обеспечило ему надежный аусвайс.

Кристине понравился старый Астан, понравился неторопливой, основательной деловитостью и даже тем, что он для нее был первым человеком, который «доволен» был жизнью «под немцем». Кристине довелось выслушать его, на первый взгляд, странное обоснование:

– С детства ненавижу грабителей. Отец всегда говорил: украл – клади воровскую руку под топор! Больше не украдешь. В давние времена так и делали – двери стояли открытыми… И русский царь, говорят старики, когда-то прямо на лбу вора раскаленным железом тавровал букву «В», чтобы злодей носил свой позор на виду. А эти немчуры, гады ползучие – ты только представь себе, дочка! – возвели грабеж среди бела дня в государственный закон! И если человек защищает свое добро от жадных рук ворюг, то невинного человека вешают при всем народе. Мир перевернулся с ног на голову! Но напрасно надеются – ничего им с рук не сойдет: я в той зондеркоманде упаковываю воровскую добычу. А потом, без лишних свидетелей, записываю. Все записываю – что украли, где или у кого отняли и куда отгрузили. Наступит время, победим фашистов, тогда и предъявим счет, писанный моей рукой. Подробный. Всё возвратим до нитки!

– Всё ли? – усомнилась Кристина.

Мирза-Хатагов хмуро свел брови, густые и кустистые, которых иному хватило бы и на усы.

– Да, всего не вернуть, – согласился он. – Не вернуть сожженное, взорванное, уничтоженное, украденное и перекраденное, когда и следы награбленного исчезают… А главное, не вернуть жизнь героев, отдавших самое дорогое на освященный народным подвигом алтарь Отчизны. А поэтому, – он поднял стиснутый кулак, сухой, словно кастет, и четко обрисованный, – мы брали, берем и дальше будем брать вражеские жизни. Кровь за кровь! Смерть за смерть! Это – святой наказ…

Помолчали, и через минуту Кристина тихо, словно боясь нарушить печальную думу старика, проговорила:

– Есть рация, которую необходимо раздобыть… Но это связано с большим риском…

Мирза-Хатагоз сразу оживился и бодро воскликнул:

– О чем речь! Если она есть, из-под земли достанем!

– Именно из-под земли и придется доставать, – улыбнулась Кристина. – Знаете городок Пелагиаду? В пятнадцати километрах на север от Ставрополя?

– Приходилось бывать – путь недалекий.

– На восток от Пелагиады, – продолжала Кристина, – на речке Ташла стоит заброшенная мельница.

– Знаю и мельницу! До войны, бывало, ночевал на ней, когда ходил охотиться на уток.

– Вот схема расположения мельницы с визуальными ориентирами на местности и расстоянием в шагах. Извините, мерила своими, но старалась, чтобы каждый шаг равнялся пятидесяти сантиметрам. Так что можно исчислять в метрах. Крестиком обозначено место, где закопана рация. Сама я поехать не могу. Иначе уже давно бы…

Мирза-Хатагов внимательно разглядывал схему.

– Местность знаю, как свою усадьбу. Безлюдье: железная дорога и шоссе находятся в десяти километрах. Туда ведут только грунтовые дороги. Можно спокойно ковыряться в земле…

– Так и было! – вздохнула Кристина.

– А что случилось?

– Немцы подремонтировали помещение мельницы и расположили в ней мастерскую. Вот почему я не смогла добыть рацию.

– Вот как! – даже крякнул Астан. – Это осложняет.

– В том-то и дело! Но без рации я как безголосая птица.

– Сделаем так – отправлюсь-ка туда я сам. Погляжу, что да как…

– Сможете?

– Иначе и не говорил бы зря. Моя старуха с внуками на всякий случай осталась в Казенке. Правда, путь выйдет не прямой – до Казенки ближе будет через Грачевку, а Пелагиада остается в стороне. Но это уже дело хозяйское…

– У вас есть разрешение на передвижение за пределами города?

– Имею! – порадовал Кристину Астан. – Я ж и выхлопотал его в нашей управе, чтобы навещать семью. Отправлюсь налегке – полмешка картошки на плечо, бутылку чачи в карман для щуцманов, и посошок в руке… Прохожу, можно сказать, свободно: эти пьянчуги за шлагбаумом уже привыкли опохмеляться за мой счет… Через неделю сможешь заглянуть ко мне?