– Горец! – гремел под сводами мечети пронзительный, как вопль, голос. – У тебя ничего не было. Все твое богатство забрали большевики…

Прусский «магометанин» фон Макензен одобрительно покачивал головой, увенчанной «освободительного» цвета тюрбаном правоверного сына Аллаха, как бы подтверждая: «Да… именно так… так и есть…»

А голос не умолкает:

– Теперь у тебя, горец, всего вдосталь, а будет еще больше. Всем этим счастьем семьи и покоем детей ты обязан другу и освободителю, великому имаму всех мусульман Кавказа Адольфу Гитлеру!

Одобрительно покачивается тюрбанизированная голова ловкача барона: «Да… именно так… так и есть…»

Вдобавок досаждала осветительная аппаратура киносъемочной группы. Мощные «юпитеры» нагревали воздух. Кеслер исходил жирным, липким потом, ибо не мог спрятаться от безжалостных лучей в прохладной тени как это делал в своем кабинете при старательном исполнении служебных обязанностей. У него арестованных держали под лучами рефлекторов до тех пор, пока не сжигало кожу…

Лишь после того, как выбрался наружу, он вздохнул с облегчением. Жадно хватал ртом целительный, словно; кивотвориый источник, горный воздух.

– Рота-а-а!..

Каски замирают ровным металлическим рядом.

– Направо равняйсь!

Блестящий жезл в руке тамбурмажора взлетает вверх, замирает на миг, свершает элегантный пируэт и падает вниз, рассыпается дробь барабанов.

Взвод трубачей облизывает пересохшие губы, чтобы через секунду грянуть торжественный «Марш Пруссии». Рота почетного караула вермахта, войск СС и полевой жандармерии косит глаза направо, на вход в мечеть.

– Смирно!

Долговязый «магометанин» из Пруссии, уже обутый в инкрустированные жемчужинами шлепанцы с загнутыми вверх носками, проходит вдоль шеренги мордастого почетного караула. Теперь оркестр играет гимн нацистов «Выше знамя», и под его звуки на мачту ползет штандарт новоявленных посланцев Аллаха – две серебряные молнии на черном, цвета непроглядной ночи полотне – эмблема СС.

Левая рука «магометанина» фон Макензена прижимает к сердцу Коран, а правая – вскинута и нацистском приветствии.

Последние аккорды тонут в дирижируемом, а посему слаженном реве:

– Хайль! Зиг хайль!

Казалось бы, на этом все и закончится. Так нет, судьба коварно готовила Кеслеру еще одну неприятную каверзу.

Поначалу его насторожил разговор оберштурмбаннфюрера Хейниша со встреченным в болотно-зеленой толпе оберстом из ставропольского «Абверштелле» герром Арнольдом. Собственно, насторожил не весь разговор, а его обрывок:

Арнольд: «Я на колесах – имею быстроходный “хорьх”.

Хейниш: «А у меня бронетранспортер с крупнокалиберным пулеметом».

Арнольд: «Склоняюсь перед силой и капитулирую».

И вот пожалуйста, произошло наихудшее. После всех церемоний Хейниш эдак небрежно бросил:

– Кеслер, у меня гость. Прошу проявить любезность и пересесть в свою машину. Со мной поедет оберст Арнольд.

Любезность… Черт бы его побрал, этого оберста! Перебираясь в свою четырехколесную служебную собственность, Кеслер ворчал:

– У меня безошибочное животное предчувствие. Всегда почему-то кажется, что погибну бессмысленно, в дороге, от партизанской пули.

– И давно это у вас? – лениво спросил рыжий Вилли.

– С начала войны с русскими.

– Так вы же только что говорили о партизанах, а не о военных. Каким же образом с начала войны…

– А партизанские бандиты и объявились с первых дней войны! – веско изрек Кеслер. Потом сердито набросился на Кристину: – Фрейлейн Бергер, куда вы устраиваетесь? Неужели вы думаете, что я буду ехать рядом с вашим вонючим псом? Нет уж, нюхайте его сами! – И обратился к Майеру: – Терпеть не могу собак! Как-нибудь перемучаюсь до Ставрополя рядом с вами, Вилли. Не возражаете?

– Нет, – вместо Майера ответила Кристина. – Хозяин здесь вы. Но не мешало бы придерживаться правил элементарной вежливости.

– Неужели? – отмахнулся Кеслер.

В пути следователь не переставал высказывать свое крайнее негодование. Оберштурмфюрер Майер оказался терпеливым слушателем. Опереточное действо с прусским «магометанином» в главной роли разбудило в Кес-лере давнюю и закоренелую зависть.

– Этот фон барон… Вернее будет фон Вор! Ведь всем известно, что вельможный барин, мягко говоря, незаконно присвоил ценности Ростовского музея, который русские эвакуировали в Пятигорск. И что бы вы думали, Майер?

– Не решаюсь высказывать досужие мысли, – осторожно обронил оберштурмфюрер.

– Я смелее! Этот фон барон отгрузил в свое поместье лучшие экземпляры из ростовской коллекции, хотя она уже вся принадлежала рейху. А среди тех художественных произведений – не побоюсь сказать: преступно украденных у немецкого народа, – шедевры мирового значения, которым нет цены! Рибейра, Мурильо, Рубенс, Иорданс, Донателло… Польстился даже на полотна русских – Верещагина, Крамского, Репина, Поленова, Коровина, Айвазовского…

– О, господин Кеслер, оказывается, вы тонкий знаток искусства, – польстил Майер.

– Еще бы! – согласился, не уловив иронии, Кеслер. – И куда только смотрит зондерфюрер Краллерт? Наверное, хапанул от барона изрядный куш.

Кеслер кипел гневом, обобщая свои «фронтовые» наблюдения:

– От высоких генералов добра не жди! Мало им, что по уши погрязли в титулах, крестах, миллионных дотациях в рейхсмарках, поместьях и чуть ли не королевских доходах. Для них карьера и выгода куда важнее, чем всемирная миссия нордической расы, величественные свершения старонемецких идеалов и чисто арийские моральные ценности. Но пусть! Мы, эсэсовцы, еще возьмем их в наши крепкие руки. Придет время, день суда грянет! Фюрер действует!

В течение всей поездки следователь Кеслер демонстративно не обращал внимания на присутствие за его спиной шарфюрера СС. Пес жался к ногам Кристины и чуть слышно рычал. К месту назначения добрались только к вечеру.

Кристине Бергер не легко было узнать Ставрополь. В памяти он остался таким, каким увидела его в первый день оккупации, когда из кубанских степей шла она пешком на восток за линией фронта. Тогда еще дымились пожарища, каменными завалами выглядывали разрушенные бомбами дома, а возле уцелевших торчали фанерные предупреждения: «Минен!»

Но было и другое. В центральной части Ставрополя еще краснели вывески советских учреждении. Хотя и покореженные, посеченные автоматными очередями, погнутые фашистскими прикладами, они все же были, читались.

Теперь улицы были расчищены и убраны, воронки засыпаны щебнем. Руины укрылись за деревянными заборами и щитами.

Как и было заранее решено, сотрудников службы разместили в небольшой гостинице, что очень устраивало Хейниша. Он терпеть не мог многолюдья. На первом этаже номеров не было, только ресторан и служебные помещения. Прибывшим отвели все левое крыло на верхнем этаже. Это обеспечивало определенную изоляцию от помещений, расположенных ниже. По крайней мере, постороннему тут ни к чему было появляться, путая – в самом деле или умышленно – номера.

Единственный номер, выделенный постороннему человеку, был 74-й. Он замыкал собой длинный, прямой коридор левого крыла. По обе стороны от него находились туалеты. Говорили, что в 74-м живет какой-то доктор Конрад Уго фон Готенхауз, советник по экономическим вопросам в должности зондерфюрера при административно-территориальном штабе «К» («Кавказ»). На самом деле господин советник держал тут под замком свои приобретения и «восточные сувениры». Сам же он разъезжал по промышленным объектам, которые все до единого подлежали неуклонной «ариизации» под сенью фирм и концернов фатерлянда. Разумеется, учитывая острую конкуренцию завзятых «ариизаторов», могучих финансово-промышленных китов, – господин советник и в самом деле вынужден был иметь надежное помещение для склада «восточных сувениров», «дружеских подарков» и «проявлений искренней благодарности». Номер доктора Конрада Уго фон Готенхауза в определенном смысле действительно превратился в «божественное пристанище»[19].