1918 — XII Памяти Н.И. Кульбина Подвал, куда «богемцы» на ночь Съезжались, пьяный был подвал. В нем милый Николай Иваныч Художественно ночевал. А это значит — спич за спичем И об искусстве пламный спор. Насмешка над мещанством бычьим И над кретинами топор. Новатор в живописи, доктор. И Дон-Жуан, и генерал. А сколько шло к нему дорог-то! Кто, только кто его не знал! В его улыбке миловзорца Торжествовала простота. Глаза сияли, как озерца В саду у Господа-Христа. Среди завистливого, злого Мирка, теплел он, как рубин. Да, он в хорошем смысле слова Был человеком — наш Кульбин! 1918 — V Судьба Таси Наш век — чудо-ребенка эра И всяких чуд. Был вундеркинд И дирижер Вилли Ферреро, Кудрявый, точно гиацинт. Девятилетний капельмейстер Имел поклонниц, как большой, И тайно грезил о невесте Своею взрослою душой. Однажды восьмилетке Тасе Мать разрешила ехать с ней — На симфоническом Парнасе Смотреть на чудо из детей. В очарованьи от оркестра, Ведомого его рукой, В антракте мальчику-маэстро Малютка принесла левкой. Хотя чело его увили Цветы, — их нес к нему весь зал, — Все ж в знак признательности Вилли В лоб девочку поцеловал. О, в этом поцелуе — жало, А в жале — яд, а в яде — тлен… Блаженно Тася задрожала, Познало сердце нежный плен. Уехал Вилли. Стало жутко. Прошло три года. Вдалеке Ее он помнил ли? Малютка Скончалась в муке и тоске. 1918 — V Лососья идиллия Там, где растет на берегу осина И вкривь, и вкось, Вплыла из моря в речку лососина, За ней — лосось. И стала выкрапчатая лососька Метать икру. На душегубке слышен шепот: «Фроська, Оставь игру. Не шевелись. Ах, лучше б ты осталась На берегу. Зря к делу на ночное затесалась… Дай острогу». И дедушка, дрожащею, но верной Сухой рукой Взмахнул, слегка прицелился примерно И — острогой! От восхищенья закричала Фроська: «Поди, небось, Ты пала, икрометная лососька!» Но пал лосось. Кондитерская дочь Германский лейтенант с кондитерскою дочкой Приходит на лужок устраивать пикник. И саркастически пчела янтарной точкой Над ним взвивается, как злой его двойник. Они любуются постельною лужайкой, Тем, что под травкою, и около, и под. И — френч ли юнкерский затейливою байкой Иль страсть заводская — его вгоняет в пот. Так в полдень млеющий на млеющей поляне Млеть собирается кондитерская дочь… Как сочь июльская, полна она желаний: В ее глазах, губах, во всей — сплошная сочь… Вот страсть насыщена, и аккуратно вытер Отроманировавший немец пыль и влажь… А у кондитерской встречает их кондитер С открытой гордостью — как связи их бандаж. 1918 — XI В роли рикши Пятнадцать верст на саночках норвежских Я вез тебя равниной снеговой, На небе видя зубров беловежских, Из облаков содеянных мечтой. Пятнадцать верст от Тойлы и до Сомпе, В дороге раза два передохнув, Я вез тебя, и вспоминал о помпе, С какой поил вином меня Гурзуф… Пятнадцать верст, уподобляясь рикше, Через поля и лес тебя я вез… Но, к лошадиной роли не привыкши, Прошу мне дать обед, а не овес… Квинтина V Когда поэт-миллионер, При всем богатстве, — скряга, Он, очевидно, духом сер. Портянки, лапти и сермяга — Нутро. Снаружи — эксцессер. О, пошехонский эксцессер, Офрачена твоя сермяга! О нищенский миллионер, Твой алый цвет промозгло-сер! Ты даже в ощущеньях скряга! Противен мот. Противен скряга, Тем более — миллионер, Кому отцовская сермяга Стеснительна: ведь эксцессер Фрак любит — черен он иль сер… Вообразите: фрак — и сер… Тогда рутинствуй, эксцессер! Тогда крути беспутно, скряга! Тогда бедуй, миллионер! Стань фраком, серая сермяга! Компрометирует сермяга Того лишь, кто душою сер. Отвратен горе-эксцессер, — По существу — скопец и скряга, По кошельку — миллионер. |
