Лира Лохвицкой Порыв натуры героичной, Полет в бездонье голубом, Меж строчек голос мелодичный — Вот пафос этой лиры в чем! Ее слеза слезой зовется И выглядит она слезой, И полным сердцем сердце бьется, Гроза трепещет в нем грозой. Изысканные полутоны Есть полутоны, а не ноль. Мучительны Агнессы стоны И настоящая в них боль. Виденье принца Вандэлина Есть не слова, а — Вандэлин, Возникновения причина Кого — в рядах мирских причин. И ведьма у нее есть ведьма, А не «нарочно», «для детей». При том стихи бряцают медью И веют запахом полей. Бальмонт («Его стихи — сама стихия…») Его стихи — сама стихия. Себе бессмертье предреша, Свершает взлеты огневые Его стихийная душа. Он весь поэт, поэт великий. В нем голоса всего и всех. Неуловимый лик столикий Отображает свет и грех. Он ощущает каждый атом И славословит солнце он. То серафимом, то пиратом Является хамелеон. Но вместе с тем он весь, из дюжин Томов составленных своих, Мне не желанен и не нужен: Я не люблю Бальмонта стих. Есть что-то приторное в книгах Его, что слаще голубей… И Фофанов в своих веригах, В своих лохмотьях — мне любей! Брюсов («Никем непревзойденный мастер…») Никем непревзойденный мастер. Великий ритор и мудрец. Светило ледовитой страсти. Ловец всех мыслей, всех сердец. Разламывающая сила Таится в кованых стихах. Душа рассудок научила Любить, сама же пала в прах, И оттого его холодность: Душа, прошедшая сквозь ум. Его бесспорная надмодность Не столь от чувства, сколь от дум. Великий лаборант, он каждый Порыв усвоил и постиг. Он мучим неизбывной жаждой Познанья всех вселенских книг. В нем фокус всех цветов и светов И ясной мысли торжество. Он — президент среди поэтов. Мой царский голос — за него. Сологуб («Какая тающая нежность…») Какая тающая нежность! Какая млеющая боль! Что за чеканная небрежность! Что за воздушная фиоль! Он весь из сладостного вздоха, Он весь — безгрешное дитя… Плохое у него не плохо, И темное поет, блестя… Изысканнейший рисовальщик. Провидец существа людей, Он — чарователь, чаровальщик, Чарун, он — чарник, чародей. Так пой же, пой же нам, фиоль же, Струи свой ароматный свет! Такой поэт, каких нет больше: Утонченней, чем тонкий Фет. Гиппиус («Блистательная Зинаида…»)
Блистательная Зинаида Насмешливым своим умом, Которым взращена обида, Всех бьет в полете, как крылом… Холодный разум ткет ожоги, Как на большом морозе — сталь. Ее глаза лукаво-строги, В них остроумная печаль. Большой поэт — в ее усмешной И едкой лирике. Она Идет походкою неспешной Туда, где быть обречена. Обречена ж она на царство Без подданных и без корон. Как царственно ее коварство, И как трагично-скромен трон! Пять поэтов Иванов, кто во всеоружьи И блеске стиля, — не поэт: В его значительном ненужьи Биенья сердца вовсе нет. Андрея Белого лишь чую, Андрея Белого боюсь… С его стихами не кочую И в их глубины не вдаюсь… Пастэльно-мягок ясный Бунин, Отчетлив и приятно свеж; Он весь осолнечен, олунен, Но незнаком ему мятеж. Кузмин изломан черезмерно, Напыщен и отвратно-прян. Рокфорно, а не камамберно, Жеманно-спецно обуян. Нет живописней Гумилева: В лесу тропическом костер! Благоговейно любит слово. Он повелительно-остер. Ее каприз Я с нею встретился случайно: Она пришла на мой дебют В Москве. Успех необычайный Был сорван в несколько минут. Мы с Брюсовым читали двое В «Эстетике», а после там Был шумный ужин с огневою Веселостью устроен нам. И вот она встает и с блеском В глазах — к Валерию, и тот, Поспешно встав движеньем резким, С улыбкою ко мне идет: «Поцеловать Вас хочет дама», — Он говорит, и я — готов. Мы с ней сближаемся, и прямо Передо мной — огонь зрачков… Целую в губы просветленно, И тут же на глазах у всех Расходимся мы церемонно, Под нам сочувствующий смех. |
