1915. Май Эст-Тойла Девятнадцативешняя Девятнадцативешней впечатления жизни несравненно новее, Несравненно острее, чем готовому встретить май тридцатой весны. Девятнадцативешней легче в истину верить, как в прекрасную фею, Как бы ни были годы, — восемнадцать минувших, — тяжелы и грустны… И когда расцветают бирюзовые рощи и душистый горошек, Ей представить наивно, что они расцветают для нее, для одной; И когда вылетают соловьями рулады из соседних окошек, Ей представить наивно, что поет кто-то близкий, кто-то тайно-родной… Девятнадцативешней может лес показаться никогда не рубимым, Неувядными маки, человечными люди, неиссячным ручей. Девятнадцативешней может сделаться каждый недостойный любимым: Ведь его недостойность не видна, непонятна для пресветлых очей… И когда молодые — о, душистый горошек! О, лазурные розы! — Веселятся резвуньи, мне мучительно сладко, но и больно за них… И когда голубые поэтички, как птички, под угрозами прозы, Прозревать начинают, я в отчаяньи плачу о мечтах голубых!.. 1915. Май Эст-Тойла Ах, все мне кажется… Ах, все мне кажется (и отчего бы то? — Ведь ты мне поводов не подаешь…) Что ты изменишь мне, и все, что добыто Твоим терпением, продашь за грош. В тебе уверенность не поколеблена. В твоей корректности — тому залог. Но все мне кажется, что ложь остеблена, И распускается ее цветок. И все мне кажется, и все мне чудится Не то подпрапорщик, не то банкир… И все мне чудится, что это сбудется, И позабудется тобой весь мир. Поверь, о милая, что мной не скажется Ни слова едкого тебе в укор: Ты — неизменная! Но все же кажется, И то, что кажется, уже позор! 1915. Май Эст-Тойла Поэза предупреждения Я бессловно тебя застрелю, Если ты… с кем-нибудь… где-то там… Потому что тебя я люблю И тебя никому не отдам. Предаю себя в руки твои, Твой защитник, твой раб и твой друг, Лишь со мной неуходно живи, Замыкая мой пламенный круг. Если скучно тебе иногда, Если хочется видеть людей, Будь спокойна, тверда и горда, О безлюдьи, дитя, не жалей: Вспомни, сколько тревог и обид В жизни ты получала от них, Сколько сердце печали таит, Сколько низких на свете и злых… Презирала — и впредь презирай! Не искала — и впредь не ищи! В хлев людьми превращается рай… Бойся их! избегай! трепещи! А скучать… ах, нельзя не скучать, Если хочется жить! — о, пойми: В одиночестве лучше кричать, Чем смеяться, болтая с людьми! Болтовня перейти может в крик, В крик не скуки, а горя и зла. Как мне больно! — тебя я постиг, Ты меня допостичь не могла… Впрочем, делай, что хочешь, но знай: Слишком верю в невинность твою. Не бросай же меня! не бросай! Ну, а бросишь — прости, застрелю. Застрелю потому, что нельзя ж Сжиться с мыслью, что гибнет мечта, Что другому себя ты отдашь И его поцелуешь в уста. Если ж ты, от тоски изойдя, Для земли беспробудно уснешь, Ты прозреешь, невеста-дитя, И меня в светлый рай призовешь! 1915. Май Эст-Тойла Что за счастье Что за счастье — быть вечно вдвоем! И ненужных не ждать визитеров, И окружных не ткать разговоров, — Что за счастье — быть вечно вдвоем! Быть с чужою вдвоем нелегко, Но с родною пьянительно сладко: В юбке нравится каждая складка, Пьется сельтерская, как «клико»!.. И «сегодня» у нас — как «вчера», Но нам «завтра» не надо иного: Все так весело, бодро, здорово! Море, лес и ветров веера! 1915. Июнь Эст-Тойла Не улетай! Бегут по морю голубому Барашки белые, резвясь… Ты медленно подходишь к дому, Полугрустя, полусмеясь… Улыбка, бледно розовея, Слетает с уст, как мотылек… Ты цепенеешь, морефея, И взгляд твой близок и далек… Ты видишь остров, дальний остров, И паруса, и челноки, И ты молчишь легко и просто, — И вот — крыло из-под руки!.. Не улетай, прими истому: Вступи со мной в земную связь… Бегут по морю голубому Барашки белые, резвясь… 1916 Эст-Тойла Поэза голубого вечера Мы ехали с тобою в бричке Широкою и столбовой. Порхали голубые птички, Был вечер сине-голубой. Из леса выбежала речка И спряталась, блеснув хвостом. О речка, речка-быстротечка! О призрак, выросший кустом! Плясали серые лисички На задних лапках pas de grace. [1]Мы ехали с тобою в бричке И бредили, — который раз. Навстречу нам ни человека! Безлюдье мертвое и тишь. И только хата дровосека, Да разве ель, да разве мышь. Смотрю: глаза твои синеют, И бледный лик поголубел, И только губы весенеют — Затем, что я их алость пел… Не по желанью, — по привычке Нам надо двигаться с тобой, А потому мы ездим в бричке Проселочной и столбовой. |
