И это, в двух словах, было мнение Сэмми о подводных аппаратах. Бесполезно было указывать, что Стэнли занимался исключительно спасательными операциями, ибо отвращение Сэмми к подводной войне было так велико, что он даже не мог обсуждать этот вопрос. Я очень любил Сэмми и вскоре оставил эту тему, потому что она его расстраивала, и, будь у меня хоть капля ума, я бы оставил и всякую мысль о более близком знакомстве со Стэнли, потому что отношение Сэмми было точным промером глубины общего мнения англичан по этому вопросу. Особенно англичан, ходивших в море.

Но я нашел новую любовь и не мог от нее отказаться, а потому держал свои мысли при себе. Позже, когда я пошел домой, Сэмми снова стал самим собой, и, когда я вышел в жаркую тропическую ночь под сияющими звездами, под песнь насекомых, он предпринял еще одну попытку увести меня от скал.

— Я тебя знаю, дурень ты этакий, — сказал он, — ты все равно пойдешь своим путем, но только запомни вот что, — и он впился в меня взглядом. — Человек, который топит корабль из-под воды, будет презираем всеми в Англии, и он никогда не сможет посмотреть в глаза своим друзьям. Ты помни об этом, когда придет время!

Черт бы побрал этого человека! Он был на редкость проницателен, этот Сэмми, но неужели даже он мог заглядывать в будущее, ведь он предостерегал меня от вещей, о которых я еще даже и не мечтал. Это было сверхъестественно. Или, может, моя память о том моменте меня подводит. Может, он никогда не говорил: «когда придет время». Но, ей-богу, он сказал!

Тем не менее, я не мог держаться подальше от Стэнли и его подводной инженерии, и в среду утром я уже сидел на кормовом сиденье баркаса с «Эмиэбилити», а починенные насосы Стэнли лежали под брезентом. Хиггинс сидел рядом со мной, уже жалуясь на морскую болезнь, хотя мы еще были в гавани. Я решил, что морской воздух пойдет ему на пользу, и он может пригодиться при установке насосов в то, частью чего они там являлись.

Баркасом, на борту которого, кроме меня и Хиггинса, было четверо матросов, командовал первый помощник Марлоу, англичанин по имени Лоуренс, родом из Бристоля. В те дни было обычным делом встретить наших «смоляных курток» на кораблях янки, а янки — на наших, но встреча с ним меня напугала, потому что, хотя я уже довольно сносно чувствовал себя в обществе ямайцев, я так и не избавился от страха, что какой-нибудь новичок, только что прибывший на остров, узнает во мне Флетчера-беглеца, ибо я слишком велик, чтобы раствориться в толпе, и люди, как правило, меня замечают.

Но погода начала портиться, и Лоуренс был занят командованием. Баркас был оснащен одной мачтой с гафельным гротом и длинным бушпритом с парой стакселей. К моему раздражению, Лоуренс без конца возился со своими передними парусами, крича на людей, чтобы те ставили то один, то другой, а то и оба сразу, хотя, сомневаюсь, что он и сам толком знал, чего хочет, и лучше бы оставил все как есть. Я не питаю особой любви к морю [6], но у меня так и чесались руки взять дело в свои руки и сделать все самому.

В конце концов он более-менее справился, и мы весело заскользили по волнам, соленые брызги летели через нос, а Хиггинс, перевесившись за борт, молил всех святых принять его в свои объятия. И вот, как водится у старых моряков, мы с Лоуренсом безобидно над ним подшучивали, предлагая пожевать овечий глаз или выпить кружку теплого жира, чтобы придать силы его потугам. К тому времени, как мы пришвартовались к борту «Эмиэбилити», мы так прочистили ему трюм, что извергать ему было уже нечего, кроме пустого воздуха.

«Эмиэбилити» стояла на якоре милях в семи от мыса Монтего-Бей, среди россыпи из пяти маленьких островков, называемых Монтего-Кис. Место это было известно как Морганс-Бей с тех самых пор, как в 1670-х годах им пользовался тот кровожадный старый дикарь, сэр Генри Морган, некогда губернатор Ямайки. Это была прекрасная, безопасная якорная стоянка, стоило только кораблю в нее войти, но в плохую погоду вход был смертельно опасен, так как ее окружали коралловые рифы, и лишь немногие проходы были достаточно глубоки для прохода судна. Вот почему 21 мая 1794 года шлюп Его Величества «Бриганд», пытаясь войти в Морганс-Бей, чтобы укрыться от внезапного шторма, распорол себе брюхо и затонул со всей командой и грузом золота в трюмах. И вот теперь здесь был мистер Фрэнсис Стэнли со своими подводными устройствами, чтобы совершить волшебный подвиг — поднять это золото.

«Эмиэбилити» была самым обычным бригом, качавшимся на якоре с убранными парусами и спущенными стеньгами. Когда мы подошли к борту, ее команда выстроилась у лееров, а Стэнли и Марлоу махали мне со шканцев. Приближаясь, я оглядел ее, и все казалось в полном порядке по морской части, чего я и ожидал, повидав капитана Марлоу. Но две вещи сразу привлекли мое внимание.

Во-первых, «Эмиэбилити» стояла на четырех якорях: два с носа и два с кормы, что было вдвое больше, чем нужно любому кораблю в обычных обстоятельствах. А во-вторых, на ней были установлены подъемные тали, словно она собиралась спускать шлюпку. Любой моряк сказал бы, что это совершенно обычно, но необычным было то, что ожидало спуска за борт: вовсе не шлюпка, а черная, просмоленная туша с медным куполом, поблескивавшим на ее горбатой спине, и еще одним на тупом круглом носу. При виде этого предмета меня охватило изумление, ибо это могла быть только водолазная машина Стэнли.

Поднимаясь в то утро по трапу брига янки, я и понятия не имел, в какую беду ввязываюсь, и как мне придется за это отвечать в свое время. Вместо этого меня охватило волнение, словно я собирался предпринять какое-то великое коммерческое дело.

Стэнли и Марлоу тепло меня приветствовали. Я отметил, что корабль был достаточно опрятен, с уложенными бухтами тросами и начищенной медью (хотя и не вполовину так хорош, как был бы под моей командой), и отметил, что экипаж у него неполный. Я также отметил вездесущее палящее солнце, синие небеса и синее море, и длинные пальмы, склоняющие свои зеленые головы над белыми песками маленьких островков вокруг нас. Все это я отметил краешком своего внимания, ибо превыше всего я отметил подводный аппарат, который был закреплен на шкафуте и принайтовлен поверх запасного рангоута там, где обычно хранятся корабельные шлюпки.

Как и большинство людей того времени, я знал, что такие аппараты создавались. Я знал, что янки во время своей революции изобрели всевозможные адские машины для нападения на наши корабли. Сэмми, в конце концов, дал это ясно понять. Но знать — одно, а видеть — совсем другое.

Машина Стэнли была около тридцати футов в длину и восьми в высоту. Она была круглой, толстой, похожей на сосиску, и сделана из тяжелых бревен, идущих вдоль, как доски обшивки корабельного корпуса, но стянутых железными обручами и густо просмоленных. На одном конце, который я счел носом, торчал медный купол, расположенный спереди по центру и оснащенный круглыми иллюминаторами, завинченными барашковыми гайками.

Еще один купол находился на верху машины и был снабжен петлями, позволявшими ему откидываться, образуя люк для спуска людей внутрь аппарата. На корме был руль, соединенный короткими железными тягами, которые через корпус уходили внутрь машины, а под кормой находилась таинственная штуковина, которую мы теперь знаем как гребной винт, но в те дни даже Стэнли называл ее веслом. Второй винт торчал из верхней части корпуса для перемещения судна вверх и вниз, рядом с другими трубами всевозможного назначения, включая вентиляторы для подачи свежего воздуха при движении на поверхности, и пару больших рым-болтов для подъемных талей.

Снизу вдоль всего аппарата тянулся тяжелый киль из цельного свинца. Наконец, из-под тупого круглого носа, как раз там, где изгиб досок выпрямлялся, переходя в нижнюю часть, торчала пара рангоутных деревьев футов по десять в длину, каждое на шарнирах в месте крепления к корпусу, что позволяло двигать их в разные стороны с помощью прочных тросов, намотанных на медные катушки, закрепленные на корпусе. На свободном конце одного дерева был большой железный крюк, а на другом — клешня, похожая на клешню гигантского краба. Одна челюсть этой клешни была неподвижной, а другая — на шарнире и могла открываться или смыкаться с первой с помощью таких же тросов, что двигали и сами деревья.