Поэтому письмо, которое дворецкий принес на серебряном подносе в ее личную гостиную в субботу утром, 16 мая, стало для нее ударом. Но удар обрушился не сразу. Сначала она узнала почерк и ямайский почтовый штемпель и с удовольствием улыбнулась. Сара Койнвуд была почти искренне привязана к сестрам Стюарт — настолько, насколько вообще была на это способна.

Три года назад они были в Лондоне со своими мужьями, которых знал ее собственный супруг, сэр Генри. Мужья были сущим отребьем: худшие образчики колониальных плантаторов. Но девушки были прекрасны и так открыто брали пример с леди Сары, так безоговорочно обращались к ней за советом, что не могли ей не нравиться. И уж конечно, их мнение о ней самой было близко к обожанию, ибо она жила той самой жизнью, о которой они могли лишь мечтать на своем вонючем, гниющем болотце, именуемом островом, в окружении грязных рабов, ядовитых гадов и жутких лихорадок.

Итак, леди Сара улыбнулась, почти как мать улыбнулась бы, получив письмо от дочерей. Но не успела она дочитать и до середины, как кровь отхлынула от ее лица, и она вскочила на ноги.

— Коллинз! — закричала она и, распахнув дверь, выбежала и безумно, опасно перегнулась через перила лестницы, крича вниз, в сторону комнаты для прислуги: — Коллинз! Иди сюда, сию же минуту!

Крупная женщина, подобрав юбки, затопала вверх по лестнице со всей возможной скоростью; ее плоское лицо с тревогой было обращено к госпоже.

— Сюда! — рявкнула леди Сара, входя в свою гостиную и с грохотом, от которого содрогнулся дом, захлопнув дверь перед носом у дворецкого.

— Чтоб эту стерву черти побрали! — пробормотал дворецкий себе под нос. — И спаси нас всех Господь!

Примерно те же мысли были и у остальных слуг леди Сары, так что никто из них не понял, что этот конкретный приступ ярости был совершенно из ряда вон выходящим.

— Это он! — произнесла леди Сара. — Джейкоб Флетчер, он на Ямайке!

— Флетчер? — переспросила миссис Коллинз. — Тот, что бросил нас гореть, когда полыхал дом на Мейз-Хилл?

— Он самый! — ответила леди Сара, и обе женщины объединились в своей ненависти. — Мы поедем вместе. Ты и я, Коллинз. Мы сами разберемся с мистером Флетчером. Я могла бы повесить его по закону, но я предпочитаю этого не делать.

Она выплевывала слова в маниакальной ярости. Пережитое за последние месяцы оставило шрамы на ее душе. Шрамы более глубокие и долговечные, чем она думала. В ее крови таилась предрасположенность к безумию, и крайние проявления ее настроений были опасны и пугающи.

Она испугала даже Мэгги Коллинз, которая в одиночестве посреди темной Темзы посмеивалась, раздевая Виктора Койнвуда догола, и которая и бровью не повела, баюкая белое обмякшее тело с широко открытыми глазами, прежде чем сбросить его за борт. Она даже поцеловала его на прощание и позволила себе ряд других вольностей с телом. Тем не менее, она была встревожена леди Сарой Койнвуд, чьи прелестные черты в тот миг исказились до абсолютного уродства.

— Слушай внимательно, Коллинз, — сказала она, — вот что мы сделаем…

С марта по июль 1795 года мои дела на Ямайке неслись вперед, как курьерский локомотив, в топку которого сам дьявол подбрасывал угля. Я зарабатывал деньги с бешеной скоростью и, более того, становился человеком со значением среди плантаторов и торговцев Ямайки. Мне даже предложили чин в ополчении (и сразу капитана, а не какого-нибудь там прапорщика или лейтенанта!), и, хотя это было бы полезно для дел, я был вынужден отказаться от этой чести, так как опасался оказаться в обществе офицеров регулярных войск.

Общества офицеров регулярной армии я избегал как чумы, и на то была чертовски веская причина, в которую вы, однако, вряд ли поверите, и вам придется принять ее на веру от вашего дядюшки Джейкоба. Дело в том, мои веселые ребята, эти молодцы несмотря на то, что они были тупоголовыми франтами, купившими свои чины, и не обладали и сотой долей профессиональных навыков офицера морской службы, — несмотря на все это, некоторые из этих гребаных армейцев действительно умели читать и писать! И они читали газеты из Англии. Как следствие, я боялся, что меня узнает кто-то, кто может арестовать меня и утащить домой на виселицу.

Впрочем, на нескольких обедах ополчения я все же побывал и ковылял домой под утро, под руку с кем-нибудь из моих новых друзей, распевая песни и будя мертвецов, поскольку это было превосходно для дел, ведь доблестные офицеры ополчения набирались почти исключительно из рядов моих клиентов или будущих клиентов, и к тому времени я уже свыкся с мыслью, что никто из них вряд ли станет совать нос в мои дела.

Моей родной гаванью в то время была контора «Ли и Босуэлл», и, чтобы дела шли, пока я путешествую по острову, я нанял себе в заместители крепкого мужчину средних лет по имени Райт, который двадцать три года прослужил в королевской морской пехоте и дослужился до звания сержанта. Он был далек от идеала, ибо мозгов у него не было вовсе, но выбор был крайне ограничен. Райт обладал при этом двумя жизненно важными качествами: въевшимся в кровь послушанием начальству (мне) и умением внушать страх божий подчиненным (в основном мистеру Хиггинсу, моему подмастерью).

Кроме того, мои клерки-мулаты были толковыми ребятами и легко справлялись с управлением «Ли и Босуэлл», а также вели бухгалтерию других моих предприятий. Правда, я проверял книги каждый месяц, всегда без предупреждения и в разные дни. Я делал это для их же блага, так как было бы грешно искушать их, не приглядывая за тем, как они обращаются с моими деньгами.

Так я становился все богаче и богаче, и, пойди дела иначе, я бы, без сомнения, через несколько лет стал миллионером и перебрался в Америку. А там кто знает? Может, и президентом бы стал. Но дела пошли иначе, и на том все и кончилось.

Во-первых, к концу июля 95-го года на Ямайке стало жарко, и я не о погоде. Прошел слух, что мароны Трелони-Тауна раздобыли мушкеты, и весь Монтего-Бей перепугался до смерти. Должен признаться, я чувствовал себя неловко в этом вопросе и всегда менял тему, когда мог. Но один из моих клиентов или друзей-ополченцев никак не хотел оставить это в покое, особенно мой приятель по имени майор Джон Джеймс.

Это был джентльмен, высоко поднявшийся в правительственных кругах Ямайки в вопросах управления делами маронов. Он носил громкий титул генерал-майора маронов и, как ни странно, питал к этим негодяям самую искреннюю привязанность, прожив среди них много лет. Это был крупный краснолицый старик лет шестидесяти, любивший кричащую одежду и яркие цвета. Он питал большую слабость к старомодным, отделанным серебром камзолам и широкополым шляпам с перьями.

В молодости он был могучим мужчиной и еще сохранил немалую часть своей силы, но отрастил огромное пузо и страдал подагрой, так что ему приходилось ковылять с палкой. У него был яростный нрав и мало терпения к дуракам, но ко мне он проникся симпатией, говоря, что я напоминаю ему его самого в молодости. Он, бывало, вызывал меня на поединок по армрестлингу прямо за столом, и я, чтобы потешить его, соглашался, стараясь поддаваться ровно столько, чтобы он оставался доволен.

— Давай, выкладывайся, Босуэлл! — ревел он мне в лицо, рыча и потея от натуги. — Выкладывайся, или будь ты проклят!

И я пыхтел, напрягался и позволял ему одолеть мою руку. Затем он требовал крепкого эля и рюмку рома (поскольку местом для дел он всегда выбирал таверну), хлопал меня по спине и предлагал пощупать мышцы на его руке. Душа у него была нараспашку, и ни унции хитрости. Во многих отношениях он был как ребенок.

Он был и хорошим клиентом. У него была пара больших ферм, которыми управляли вольноотпущенники (он не признавал рабов), но он уже не мог сам ими заниматься и потому нанял для этого меня. Его счет был не так велик по сравнению с некоторыми другими, что у меня были в то время, но это было приятное дело, потому что он всегда платил быстро и наличными. Тем не менее, я не могу не жалеть, что он не обратился со своими делами к кому-нибудь другому.