— Миледи звала меня, — произнес Расселас с улыбкой, — и служить ей — удовольствие.

Он прижал правую руку к сердцу и склонил голову перед своей госпожой. Леди Сара удовлетворенно вздохнула. Его голос был культурным и ровным, с легким экзотическим оттенком. Высокий и великолепный в свете свечей, Расселас был совершеннейшим воплощением неукротимой пантеры.

— Иди сюда! — нетерпеливо сказала она и щелкнула пальцами, указывая на толстый ковер у кровати.

Расселас уверенно усмехнулся, сверкнув белоснежными зубами. Он сделал несколько шагов и встал перед ней, глядя ей в глаза и уперев руки в бока.

— Быть может, миледи скажет, чего она изволит? — спросил он.

— О да, — улыбнулась она. — Но сперва я должна узнать, правду ли мне говорили.

Расселас рассмеялся.

— Именно это хотела узнать и моя последняя госпожа, прежде всего, — сказал он и распахнул свой халат.

— Ах! — выдохнула Сара Койнвуд.

Он был строен и ладно скроен, с узкой талией, широкими плечами, и каждый глянцевый изгиб его тела был четок, словно изваяние из черного мрамора, а под его плоским, твердым животом пробуждалось к жизни все, о чем она когда-либо мечтала. В тот же миг она опустилась на колени, обвила руками его упругие мускулистые ягодицы и уткнулась лицом в его чресла.

Несмотря на весь свой опыт в подобных делах и полное осознание чрезвычайной важности профессионального исполнения, Расселас едва не потерял голову. Но он стиснул зубы и зажмурился от напряжения, силясь сохранить самообладание, ибо, воистину, тяжела порой жизнь слуги.

Он терпел эту пытку так долго, как только мог, а затем поднял ее. Он глубоко поцеловал ее, одновременно сбрасывая с ее плеч шелковый халат, который с тихим шепотом соскользнул по всей длине ее нагого тела. Дальше все было просто.

«По крайней мере, не нужно расшнуровывать корсет», — подумал он. Впрочем, когда миледи была раздета и готова к действию, и он увидел ошеломительную прелесть ее тела, на этом способность Расселаса мыслить здраво иссякла. Он подхватил ее на руки и распростер на великолепном шелковом покрывале кровати, чтобы подвергнуть тщательному и всестороннему ублажению.

(На улице нищий насторожился: откуда-то сверху, с верхнего этажа большого дома, до него донеслись пронзительные крики женщины в экстазе. Он что-то бормотал и лопотал себе под нос. Он изрыгал проклятия и снова заглядывал вниз, в приямок. На кухне сидела одна кухарка).

Несколько минут спустя леди Сара потянулась, чувствуя трепет во всем теле, и заключила Расселаса в объятия. Она удовлетворенно гладила его по голове, целовала долго и томно, медленно и нежно ласкала его мягкую кожу и позволяла себе легко и безмятежно погружаться все глубже и глубже в теплую и чувственную дрему.

Нищий увидел свой шанс. Он распахнул железную калитку. Он сбежал по ступеням в приямок. Он постучал в кухонную дверь. Он впился зубами в кулак, когда кухарка отодвигала засовы. Она открыла дверь. Она увидела его. Ее рот раскрылся в безмолвном крике. Он крякнул от усилия и ударил ее по лицу тяжелым булыжником. Он перепрыгнул через тело. Он внутри! Он пробежал по каменному полу. Он бросился к двери, ведущей на лестницу. Он с грохотом распахнул ее. Он пронесся по нижнему коридору. Он пролетел мимо открытой двери комнаты для прислуги. Те, кто был внутри, вскочили, но слишком поздно. Он взлетел по лестнице, перескакивая через три ступеньки: первый этаж, второй, третий, спальни… ее спальня!

Леди Сара проснулась резко и неприятно. Рядом, в самой кровати, взревел от боли Расселас, и чьи-то конечности заметались рядом с ней. В ноздри ударил смрад грязного тела, и какая-то грубая, мерзкая ткань царапнула ее кожу, словно напильник. Башмак пнул ее по ноге, когда она вслепую выбралась из кровати и упала на пол.

— А-а-а-а! — кричал Расселас.

— А-а-а-а! — кричал кто-то еще.

— Моррис! — вопила леди Сара. — Моррис! И все вы, проклятые! Сюда! Ко мне! Сейчас же! Сейчас! Сейчас!

Расселас и кто-то в отвратительных лохмотьях сцепились в схватке на ее кровати. Кровь брызгала из порезов, покрывавших все прекрасное черное тело. И — о, Иисусе! О, Всеблагой Господь на небесах! Она увидела его лицо! О, Господи, о, Господи, о, Господи!

Собрав все силы, Расселас внезапно отпрыгнул назад и, вырвавшись, выкатился из кровати. Молодой и сильный, он проворно вскочил на ноги, выставив вперед истекающие кровью руки, спасаясь от угрозы страшного ножа, схватил стул, чтобы использовать его как оружие, но нападавший уже отвернулся и пауком карабкался по огромной кровати, преследуя женщину.

Расселас ринулся вперед и занес стул над головой, но тот выскользнул из его окровавленных рук, и он задел лишь извивающиеся ноги, вместо того чтобы переломить врагу хребет, как намеревался. Дикое, грязное, безумное существо выбралось из-под стула, одеял и мешавших ему лохмотьев и бросилось на нагое тело леди Сары Койнвуд, которая застыла от ужаса, не в силах пошевелить даже веком.

Чудовище заключило ее в объятия. Он развернул ее, чтобы прикрыться ею от Расселаса и толпившихся в дверях спальни перепуганных слуг. Изувеченная правая рука приставила лезвие хирургического ножа к подбородку миледи и прижала его к ее горлу. К отвращению всех присутствующих, он силой повернул ее голову и поцеловал прямо в губы.

— Матушка, — вздохнул он. — Я вернулся домой.

В среду, 26 февраля 1795 года, примерно через три месяца после того, как мной было принято на себя управление делами «Ли и Босуэлл», я со своими людьми отправился на сахарную плантацию Поуис в Корнуолле: Ямайка была презабавно разделена на три графства — Корнуолл, Мидлсекс и Суррей, в каждом из которых было по пять приходов. Путь в тридцать миль от Монтего-Бей занял семь часов, включая остановки для отдыха и утоления жажды лошадей. Путешествовали мы с шиком, в паре больших фургонов, груженных нашими инструментами и снаряжением, и с двумя упряжками сильных, откормленных ломовых лошадей, которые сами по себе были рекламой успеха предприятия мистера Ли. Я и подмастерье Хиггинс ехали впереди, а пятеро наших рабов — во втором фургоне, следом за нами. Наши рабы обожали такие вылазки и свысока поглядывали на тех, кого мы обгоняли, — тех, кто брел по пыли пешком.

Даже зима не меняет климата на Ямайке, и было жарко, с большим солнцем, сиявшим на голубом небе. Когда мы приблизились к плантации, дорога пошла в гору, и я приказал всем спешиться, чтобы облегчить лошадям задачу. Рабы к тому времени меня уже знали и безропотно высыпали из фургона, но Хиггинс заныл о своих бедных, настрадавшихся ногах, и мне пришлось помочь ему спуститься пинком под седалище. И мы двинулись дальше, счастливейшая из компаний.

Пейзаж был дивный. Огромные горные вершины, со всех сторон поросшие густыми джунглями: бамбук, кампешевое дерево, трубное дерево и всевозможные широколиственные деревья, и все зеленое, зеленое, зеленое. Удивительно было наткнуться на камень или валун, не покрытый какой-нибудь растительностью.

Плантация Поуис была одной из лучших на острове, и нам открылся хороший вид на нее, когда мы спускались по склону горы на равнину. Средняя ямайская сахарная плантация тех времен составляла тысячу акров. Треть была отведена под тростник, треть — под участки для пропитания, где рабы выращивали урожай, и треть — под девственный лес для древесины. Для ее обслуживания требовалось двести пятьдесят рабов. Затем нужна была водяная или ветряная мельница для дробления тростника, варочный цех, сушильня, винокурня, лазарет для больных рабов, хижины для их проживания, конюшни для скота, сараи для механиков и прекрасный жилой дом для себя и семьи. Представлять себе это нужно скорее как сочетание деревни и мануфактуры, а не как ферму в том виде, в каком мы знаем ее в Англии.

В конце хорошего года большая плантация вроде Поуис могла принести три тысячи фунтов чистого дохода — огромная сумма по тем временам. Если бы вам вздумалось купить такую (а мне вздумалось), за нее просили бы около тридцати тысяч фунтов, колоссальные деньги. За них можно было построить эскадру фрегатов. Все это я уже знал, когда мы жали на тормоза наших фургонов на спуске к Поуису, и у меня прямо слюнки потекли при мысли об этом.