Таким образом, леди Сара Койнвуд имела в своем распоряжении все привилегии, которые могли предоставить безграничное богатство и ранг, чтобы ускорить ее путь. Тем не менее, предстоящее ей путешествие было сопряжено с такими неудобствами и лишениями, о которых последующие поколения не могли и мечтать.

Путешествуя без остановок, днем и ночью, щедро платя за немедленную смену лошадей каждые десять миль или около того, и нанимая форейторов, знавших дороги, леди Сара провела в пути умопомрачительные тридцать пять часов, прибыв в Фалмут в Девоне вечером в пятницу, 29 мая. Там она планировала сесть на борт быстроходного судна Фалмутской службы пакетботов.

Но даже леди Сара Койнвуд не могла купить хорошую погоду и была вынуждена три дня томиться в заурядной гостинице в невыносимом обществе представителей торгового класса, прежде чем ветер переменился, позволив хоть какому-то судну выйти в море. Затем пришлось расстаться с еще большим количеством денег (гораздо большим), поскольку на ямайском пакетботе «Камберленд» все шесть пассажирских кают уже были заняты, и наглый колониальный купец поначалу отказался переселяться со своей жалкой женушкой из своей каюты в трюм к своим бочкам и припасам, чтобы леди Сара могла разместиться с должным комфортом.

Наконец, в понедельник, 1 июня, «Камберленд» вышел в море с отливом и расправил крылья, держа курс на Ямайку, и леди Сара претерпела восемь вонючих, тошнотворных недель в скрипучем, стонущем аду посреди моря.

Единственным утешением в этом гнусном испытании было то, что погода неуклонно улучшалась по мере того, как судно продвигалось на юг. Серые северные воды и небеса становились синими и прекрасными. Изменился даже сам запах моря, и в отсутствие какого-либо сносного общества леди Сара посвятила себя размышлениям о том, что именно она собирается сделать с мистером Джейкобом Флетчером. При этом она и не подозревала, насколько точно повторяет злоключения своего сына Виктора: он — в ловушке сумасшедшего дома, она — на корабле, и оба питают свои души яркими мечтами о мести, этом яде, вызывающем привыкание, который нужно принимать во все больших и все более сильных дозах.

«Камберленд» бросил якорь в гавани Кингстона в четверг, 30 июля 1795 года, и леди Сара немедленно отправила на берег свою визитную карточку, на имя портового надзирателя, приложив копию своего рекомендательного письма к губернатору, дабы ее приняли с достоинством, подобающим ее сану. В должное время даже она была удовлетворена оказанным ей приемом.

В понедельник, 27 июля, я и познакомился с Фрэнсисом Стэнли, подводником. Прошло несколько дней после моего визита в Трелони-Таун, и я чувствовал себя изнуренным месяцами работы и приключениями предыдущей недели. Я отдыхал, разбирая счета (занятие, всегда мне приятное), сидя на высоком табурете в конторе за лавкой, когда в нее вошли двое джентльменов, а за ними — матрос, толкавший тачку с медной утварью. Я услышал протяжный говор янки и высунул голову из-за двери, чтобы поглядеть, в чем дело.

Видите ли, с апреля прошлого года мы якобы находились в состоянии войны с американцами, хотя на деле все это было фарсом со стороны янки, которые объявили нам войну, пытаясь впечатлить треклятых лягушатников и всучить им американскую пшеницу. Война эта свелась лишь к нескольким морским сражениям, в худшем из которых мне самому довелось участвовать: в бою между фрегатом Его Величества «Фиандра» и республиканским фрегатом США «Декларейшн оф Индепенденс». Однако к концу 94-го года всем было известно, что посланники янки и британцев заседают в Лиссабоне, торгуясь из-за мирного договора, и война выдохлась, ибо ни одна из сторон не желала ее продолжать. Но, несмотря на все это, передо мной стоял самый что ни на есть настоящий янки, якобы враг, в моем собственном заведении.

Правда, едва взглянув на него и его спутников, я понял, кто они такие, ибо о них говорил весь остров. Это был мистер Фрэнсис Стэнли из Коннектикута, который занимался дивным искусством подъема затонувших грузов.

Стэнли был усталого вида мужчина средних лет, лысый, с венчиком волос; полопавшиеся сосуды на носу и щеках придавали его лицу красный оттенок. Он был сутул и склонен к самокопанию, а вернее — к витанию в облаках. Когда я узнал его поближе, то обнаружил, что он был совершенно одержим подводными работами и, если ему позволить, всегда сводил к ней любой разговор.

Его спутник, капитан Марлоу с брига «Эмиэбилити» из Бостона, был человеком более прямым. На нем большими буквами было написано «морской капитан» — от лица из дубленой кожи с жестким взглядом до старомодной просмоленной косички. В нем чувствовалась твердость, и он, очевидно, был из породы «смоляных курток», пробившихся наверх с нижней палубы.

Когда я впервые их увидел, Марлоу жевал табак и искал, куда бы сплюнуть, а Стэнли, похоже, страдал от жары и, сидя на стуле, обмахивался шляпой.

Я слышал, как их бесконечно обсуждали, ибо предмет их занятий вызывал жгучее любопытство: не было секретом, что они занимались невероятным делом — подъемом золотых монет с глубины в тридцать морских саженей у мыса Монтего-Бей, где в мае прошлого года затонул корабль, перевозивший тридцать тысяч фунтов стерлингов золотом, свежеотчеканенных на Королевском монетном дворе и направлявшихся в кингстонское отделение ямайского банка «Дин, Барлоу и Глинн». По слухам, Стэнли должен был получить двадцать пять процентов от всего поднятого, поскольку никто другой в мире не мог вести спасательные работы на такой глубине.

Увидев эту парочку во плоти, я был охвачен любопытством к их занятию, и во мне пробудилась совершенно новая сторона моей натуры. Сторона, о существовании которой я и не подозревал и которая со временем стала для меня таким же источником удовольствия, как и моя пожизненная преданность коммерции. Этой новой любовью стало увлечение механизмами. Мне внезапно стало страшно интересно, какой же подводный аппарат нужен, чтобы удить золото на глубине в тридцать саженей? Как он может выглядеть и как именно его шестерни и зубчатые колеса приводят друг друга в движение?

Конечно, мостом к этому новому увлечению послужило знакомое мне золото, и я понял, что на горизонте замаячила превосходная деловая возможность, ибо, взглянув на тачку, которую катил матрос с корабля Марлоу, я увидел, что в ней, аккуратно уложенные в опилки, лежат насосы и медные изделия внушительных и хитроумных размеров. Это была та самая снасть, что использовалась в их дивном искусстве, и можно было поставить королевский монетный двор против гнутого фартинга, что снасти эти оказались в моей лавке для починки, ибо лица Стэнли и Марлоу выражали досаду и отчаяние… а значит… а значит… замри, мое трепещущее сердце! Их планы рухнули, и им требовалась помощь «Ли и Босуэлл», чтобы вытащить их из этой выгребной ямы. И я буду дышащим чесноком лягушатником, если не признаюсь, что увидел шанс прибрать к рукам часть тех гиней. Но отдельно от этого возник и тот странный новый интерес к самому делу.

Я обнаружил, что мне до смерти хочется отправиться на корабль капитана Марлоу и посмотреть, что там и как. Это было сильное чувство. Словно влюбился. И чувство это не желало отступать. Все эти мысли пронеслись в моей голове в одно мгновение, пока я шел в лавку.

— Господа! — сказал я. — Я Босуэлл, владелец заведения. — Я отпустил приказчика, который их обслуживал, и протянул свою лапу. — Чем могу быть полезен?

— Добрый день, сэр, — произнес тот, что был пониже. — Моя фамилия Стэнли, а это капитан Генри Марлоу с «Эмиэбилити». Полагаю, вы уже нас знаете, ибо этот проклятый остров Ямайка кишит сплетниками, и мой доверитель, похоже, разболтал о моих делах каждому треклятому дурню!

Сказано было с горечью, и, к несчастью для него, в самую точку. Но я заставил себя улыбнуться и вежливо кивнул. Я пожал его руку, а затем и руку Марлоу; тот оказался из породы костоломов, но, приноровившись, я ответил ему тем же.

— В чем, похоже, проблема, господа? — спросил я, заглядывая в тачку на латунные и медные трубы с их составными рычагами, клапанами и фильтрами.