Снаружи теплое солнце делало сад еще прекраснее и украшало четырех очень красивых молодых людей, выстроившихся в ряд. Согласно строгим предписаниям, каждому было меньше двадцати лет, каждый был щегольски одет в модную одежду, каждый был высок, строен и мускулист, у каждого была гладкая и блестящая черная кожа. Они сняли шляпы и грациозно поклонились, когда появилась миледи.

Сара Койнвуд счастливо вздохнула. Она ничего не забыла. Она не забыла своего разочарования от того, что так и не смогла в полной мере насладиться Расселасом. Она не забыла невыразимых мук Ямайки. Она не забыла приятной передышки в Бостоне (довольно милый городишко, но не сравнить с Лондоном или Парижем).

Прежде всего, она не забыла мистера Джейкоба Флетчера. Но сегодня Флетчер мог подождать, а память о Расселасе — нет.

В воскресенье, девятого января 1796 года, несчастный треклятый мичман вскарабкался в шлюпку на портсмутской пристани со своим морским сундуком, форменным сюртуком, треуголкой, шинелью, шарфом и толстыми шерстяными перчатками. Он проклинал жестокую судьбу, свинцово-серое небо, злой ветер и мокрый снег, который этот злой ветер гнал над мерзкими серыми водами. Он сощурился и вгляделся в сторону Спитхеда, пытаясь разглядеть свой корабль, бриг-шлюп «Серпент».

Это был я: мичман Джейкоб Флетчер, поступающий на корабль Его Величества в качестве молодого джентльмена. Настроение у меня было прескверное, и мне очень не хватало Сэмми Боуна, которого, к моему горю, я больше никогда не видел, хотя и слышал о нем годы спустя и утешался тем, что он пережил войны с маронами и счастливо жил со своей девушкой-мустифино. Мне не хватало и Люсинды, и даже, как ни странно, Кейт Бут.

Лодочник и его жена, краснолицые, с красными руками, оба дымящие трубками, взяли меня на борт и с помощью своего выводка детей столкнули шлюпку в воду. Шлюпка поплыла, лодочник и его жена налегли на весла, а я проклинал все мироздание, и к тому времени, как мы подошли к борту «Серпента», я погрузился в глубокое уныние. Но я заплатил лодочнику, поднялся по трапу, пока матросы втаскивали на борт мой сундук, и нахмурился, увидев вокруг неряшливость и расхлябанность.

В этом не было ничего удивительного, ибо по милости Черного Дика и его приспешников, проявивших толику юмора, корабль, на который я поступал, находился под командованием некоего Катберта Персиваля-Клайва, или Паршивого Перси, как его больше знали. Он был тупоголовым болваном, с которым я служил на «Фиандре», но его отец был сахарным миллионером сэром Реджинальдом Персивалем-Клайвом, а мать — сестрой премьер-министра Билли Питта. Так что Перси произвели в лейтенанты, а затем в коммандеры и дали ему «Серпент» в полное и безраздельное владение. В данный момент он уже несколько недель с комфортом обитал в гостинице на берегу, оставив свой корабль под командованием боцмана. Боцман был ленивым разгильдяем, и корабль пришел в полный упадок.

Стоило мне ступить на засаленную палубу и осмотреться, как ко мне подошли трое унтер-офицеров. Это были сам боцман и двое его помощников. Они мнили себя суровыми мужиками — лица обветрены, кулаки тяжелы. У боцмана в кулаке покачивался линек, у двоих других за поясами торчали дубинки. Все они, как и я, были укутаны в зимнюю одежду.

— А ты еще кто таков будешь, салага? — бросил боцман, дерзко притворяясь, будто не замечает треуголку, ясно говорившую о моем чине.

Его помощники свирепо уставились на меня и выпятили подбородки, как бульдоги. И в тот же миг черная тоска улетучилась. Больше всего на свете мне хотелось на ком-нибудь сорвать зло за все, что со мной стряслось, а с моими-то габаритами что один противник, что трое — разницы никакой. Поэтому я, не говоря ни слова, снял треуголку, шинель, шарф и перчатки и слегка размял затекшие в шлюпке руки и ноги, ибо в ближайшие пару минут предстояла жаркая работенка.